— А ну, робя, навались… Счас мы всё сладим…

Нащупав рукоятку пистолета, Пушкин почувствовал себя увереннее, и это помогло ему сообразить, что его коляску, помогая лошадям, толкает в гору ватага мужиков.

«А ведь я принял их за разбойников, — с облегчением подумал он, чувствуя вину перед людьми, за которую он никогда не сможет перед ними покаяться».

На рассвете Пушкин вернулся в Симбирск и через день уехал в Оренбург по другой дороге. На обратном пути он заехал в Языково, затем прибыл в Болдино, откуда написал князю Одоевскому письмо, в котором был ответ на просьбу князя:

«Теперь донесу Вашему сиятельству, что, будучи в Симбирске, видел я скромную отшельницу, о которой мы с Вами говорили перед моим отъездом. Недурна. Кажется, губернатор гораздо усерднее покровительствует ей, нежели губернаторша. Вот и всё, что я мог заметить. Дело её, кажется, кончено».

Глава 30

В начале декабря, когда ударили морозы, выпали снега и отшумели первые метели, наконец-то встала Волга, и град Симбирск, как и год тому, наполнился дворянами, но гораздо в большем числе, потому что скоро должны были состояться выборы губернского предводителя. А на них являлись более трёхсот помещиков со всех уездов, которые организовывались в партии, поддерживающие кандидатов громкой за них агитацией на улицах, в трактирах, но главным образом в буфете благородного собрания, где порой проходили такие жаркие словесные перепалки, что спорщиков отправляли просвежиться прогулкой.

В эти дни чиновники губернского правления, обычно важно шествующие на службу и с оной, старались как можно быстрее прошмыгнуть по улице, чтобы ненароком не столкнуться с компаниями буянов, которыми управляли известные своей дерзостью полковник Дробышев, поручик Сажин и ротмистр Сизов. Эти господа в своих выходках доходили до таких крайностей, что проникали за ограду Спасского женского монастыря и пугали насельниц пением виршей разгульного гусара Дениса Давыдова, весьма щекотливого свойства:

Хотя имя «скромной отшельницы» Кравковой при этом не упоминалось, но многие были склонны считать, что разгульные серенады адресовались послушнице, которая в своей келье их отлично слышала и, обливаясь краской стыда, смиренно опускалась на колена, чтобы искать утешение своей мятущейся душе в слёзных молитвах. О нарушении покоя обители доносили высокопреосвященству Анатолию, который повелел, невзирая на мороз, заложить пролом в ограде кирпичом и поправить ворота, а для пущей строгости завести сторожевого пса и на ночь спускать его с привязи.

Монастырь был совсем рядом с губернаторским двором и, выйдя из оранжереи за охапкой дров, садовник Степан завистливо прислушался к жеребячьему хохоту молодых господ возле ограды обители, затем, глядя на звёзды, справил малую нужду, отряхнулся, взял с десяток поленьев и направился к двери оранжереи. Возле крыльца он оглянулся, привлечённый скрипом снега, пригляделся, и ему показалось, что кто-то из-за ограды за ним подсматривает, но никого не увидел.

Скоро должен был прийти барин, и чтобы ему угодить, Степан положил в печь на тлеющие угли бересту, лучину, дунул, и на разгоревшееся пламя разместил поленья, закрыл дверцу и потянулся к кружке с горячим сладким чаем, до которого был большой охотник.

— Алекс! — прохрипел попугай и защёлкал клювом о металлические прутья клетки. — Алекс!

— Что заголосил? — Степан брызнул на птицу чаем.

— Дурак! Дурак!.. — завопил попугай. — Алекс!..

— Дался тебе этот Алекс, — проворчал Степан, набрасывая на клетку чёрный с красными розами платок. — Знать, недаром твоя хозяйка Мими принесла тебя в подарок моему барину, чтобы ты за ним подглядывал.