— Куда же Алекс направился? — промокнув личико платком, сказала Мими. — Говори, Степан, всю правду, и забудь, что я на тебя сердилась. За правду я тебе дам на водку.

— Правду… Кто её знает — правду? — Мужик алчно уставился на блеснувший в узкой женской ладони серебряный полтинник. — Не хочу я за правду расплачиваться поротой спиной.

— Я никому не скажу, Степанушка, — стала ластиться Мими.

— Вот тебе ещё полтинник, говори.

Поворчав, что только из жалости к Мими он скажет всю правду, Степан сгрёб деньги, кинул их за пазуху и зашептал:

— Ушёл он проветривать на себе женское платье, а куда, то мне не ведомо.

— Как это проветривать?

— Ну, переоделся в старуху и куда-то улизнул. И уже не в первый раз.

Мими опечалилась, но от угощения не отказалась, молча, выпила чаю и, выпроводив Степана, улеглась на кушетке. Ветреное поведение Алекса её огорчило, но не настолько, чтобы она стала делать глупости, однако, как всякая отвергнутая женщина, она горела желанием разузнать, кто её счастливая соперница, и, конечно, ей сразу вспомнились упорно циркулирующие слухи, что губернатор запал на старшую дочку князя Баратаева, и та якобы отвечает ему взаимностью, тем более предосудительной, что её руки добивается блистательный опальный гвардеец князь Дадьян.

Сопоставив известные ей факты, Мими сообразила, в каком направлении ушёл её ненаглядный Алекс, и была удивлена его беспечности: кружение вокруг усадьбы Баратаева, да ещё в женском одеянии, скорее всего, выйдет ему боком, а если он столкнётся с князем Дадьяном, то страшно даже вообразить, во что это может вылиться.

«Может быть, беда поможет Алексу понять, что от добра, добра не ищут, — вдруг подумала Мими, глядя в сторону окна.

— Но я должна не забывать и о себе».

Тем временем Степан не стал откладывать посещение кабака на завтра и, спустив четвертак на водку, вернулся к оранжерее, потоптался на крыльце, затем, прихватив охапку дров, вернулся к дверям, но они уже были распахнуты настежь. «Явился побродун», — подумал мужик, освобождаясь от поленьев. И в этот миг где-то вблизи раздалась энергичная ругань явно казарменного происхождения, и воротца ограды вокруг оранжереи затряслись от частых и крепких ударов. «Свят! Свят!» — пробормотал, осеняя себя крестным знамением, испуганный мужик, запирая входную дверь на все засовы.

Дверь в комнату была распахнута, и по ней разлетались предметы женской одежды, которую судорожно рывками стаскивал с себя губернатор.

— Стёпка! — крикнул он. — Растопырь мои штаны, я в них запрыгну. Подготовь к одеванию фрак!

Между тем удары в дверь прекратились, но только губернатор запрыгнул в штаны и нацелился попасть руками в рукава фрака, как от частых ударов задрожала оконная рама, и раздался неистовый вопль.

— Зарежу! Зарежу мерзавца!

У Загряжского подкосились от страха ноги, и он вместе с Мими, которая не отходила от своего возлюбленного, повалился на кушетку. Степан уже оправился от испуга и, схватив ружьё, пытался всучить его барину:

— Оно заряжено, барин! Пали по супостату!

Вид оружия отрезвил губернатора, он вспомнил о своей должности, встав с кушетки, принялся приводить себя в порядок, делая это нарочито неторопливо, не забывая того, что происходит под окнами. А там уже собрались несколько человек. К ним присоединились из дворцовой передней — дежурный жандарм, швейцар и камердинер Пьер.

— Не смей хватать меня за руки, жандармская морда!

— Извольте прийти в чувство, господин хороший, и не лайтесь: я при исполнении и в случае явного бунта, согласно секретной инструкции, обязан применить оружие.