Этот приговор надломил силы бедной Мими. Нет, она не выдала своего Алекса, но включила последнюю степень защиты: опрокинулась с плачем на кушетку и завыла, и запричитала. Стогов попытался было её образумить, но, в конце концов, махнул рукой и удалился восвояси.

Степан, прятавшийся в тропических зарослях, кое-что слышал из допроса Мими и был поражён, что она объявила его своим любовником, но не возмутился этим, а даже почувствовал в своём очерствевшем сердце лёгкое сладостное трепетание, как после принятия чарки очищенной. У него слегка закружилась голова и, увидев, как Стогов покинул комнату, он немного выждал и покинул своё убежище.

Мими пустилась плакать сначала понарошку, но вскоре разревелась всерьёз и надолго, вороша душу несладкими воспоминаниями обид, которых она перетерпела за свою безмужнюю жизнь не только предостаточно, но даже с избытком. Они теперь и отливались слезами, такими горькими и искренними, что рядом с ней сначала затосковал, а затем стал всхлипывать Степан.

— Ах, ты несчастненькая, — поглаживая Мими по голове, бормотал мужик. — Нетути тебе счастье с барином. Ему ты — живая игрушка, надоест и выбросит. Шла бы ты, болезная, к своему отцу с матерью, они бы тебя, голубку, приветили, приласкали, обогрели.

Причитания мужика возымели неожиданные последствия: Мими оттолкнула Степана, соскочила с кушетки, подбежала к зеркалу и, поправляя причёску, зло проговорила:

— Дурак! Какие отец с матерью? Нет их у меня, и не было, где же я их сейчас найду? А ты мне корявыми пальцами всю кожу на лбу обкорябал!

И, не оглядываясь, девица выбежала из комнаты. Постояв, Степан подошёл к входной двери, выглянул, плюнул в сторону калитки и, позевывая, отправился на боковую.

Глава 31

Князь Дадьян не провёл в благородном собрании и получаса. Отвергнув заманчивое предложение Мишеля Сажина закатиться с шампанским в весёлый дом на Солдатской улице и предаться кутежу, оскорблённый жених крикнул извозчика и велел ему ехать в пригородную деревню Баратаевку, где находилось имение его будущего тестя князя Баратаева. Отставной гвардеец ещё не остыл от бешенства, в которое, как в кипяток, окунул его граф Толстой, рассказавший об оскорбительном слухе про наречённую невесту князя Оленьку Баратаеву, которая якобы позволила себе завести нежную переписку с ветрогоном губернатором, и (о, ужас!) принимала его предложения о свиданиях, на кои Загряжский являлся переодетым старухой. Дадьян, услышав такое, потерял дар речи, но граф не удержался и поведал ему последнюю новость: оказывается Оленька была у Загряжского в оранжерее, где у того штаб разврата, переодетой в мужскую одежду. Это сообщение доконало ревнивого, как мавр, князя, казалось, что он спятил: схватил саблю и стал рубить стулья и так размахался, что граф Толстой был принужден спрятаться от свирепого кавказца под стол.

Только через час Дадьян вновь обрел способность к принятию решения, и оно было простым и ясным — набить губернатору морду! Князь помчался к губернаторскому дворцу, по пути встретил возле женского монастыря толпу благородных буянов, которые хотели привлечь его к осаде обители, но Дадьян так свирепо на всех глянул, что удальцы прикусили языки, и только поручик Сажин понял, куда князь направляется учинить скандал и. поразмыслив, кинулся следом, чтобы видеть все подробности своими глазами. Ему удалось уговорить взбешённого князя не бить окна в оранжерее и увести его в благородное собрание, где закосевший Дадьян поведал о своём несчастье, вновь разогрел себя до белого каления и кинулся разбираться с будущим тестем, поскольку официальное сватовство уже состоялось.

Князь Михаил Петрович о мчавшейся на него, со стороны губернского города, грозе не ведал ни сном, ни духом. Он сидел за столом в своём кабинете, где было много книг, гипсовые маски Вольтера, Руссо, Дидро и прочих французских энциклопедистов, несколько картин с видами милой сердцу хозяина Грузии, дорогое оружие на стенах, на полу шкура матёрого медведя, которого князь собственноручно добыл в сурских дебрях.