— Делайте, что знаете, но помолвку я отменяю. И, клянусь честью, я разобью Загряжскому рожу, — мрачно подытожил Дадьян и склонил голову в знак расставания. — Счастливо оставаться.

— Прошу, вас, — сказал Баратаев, — не говорите ни о чём Оленьке. Пожалейте её…

Дадьян в ответ сверкнул глазами и, круто повернувшись, покинул кабинет.

Баратаев потянулся к секретеру, открыл его, достал небольшой графинчик с коньяком и, наполнив рюмку, торопливо, как горькое лекарство, опорожнил её, затем повторил эту процедуру два раза.

Коньяк семилетней выдержки помог Михаилу Петровичу справиться с обрушившимся на него потрясением, и скоро к нему вернулось здравомыслие.

«Конечно, всё это чушь собачья, но всё это случилось явно к лучшему для Оленьки: князь хоть и владетельного дома, да набитый дурак, и его трепотня — достаточный повод расторгнуть помолвку. Мне этот случай — тоже в помощь: я всё никак не решусь, что ответить графу Канкрину, который по братской солидарности задумал извлечь меня из бедности, назначив помощником наместника Кавказа по финансовым делам. А сейчас у меня есть причина отказаться от предводительства, принять денежную должность и стать действительным статским советником. Служба даст возможность обеспечить моих девочек приданым».

Не забыл Баратаев и о Загряжском, ветрогона следовало проучить, да так, чтобы он, вспоминая Симбирск, всегда вздрагивал и озирался. Для этого князь пригласил к себе нескольких самых авторитетных дворян и, кратко обрисовав ситуацию, просил поддержать просьбу о защите, с которой он решил обратиться ко всему симбирскому дворянству в день открытия благородного собрания. Поддержка князю была обещана, с тем гости и разошлись, а Баратаев запершись в кабинете, принялся сочинять речь, в которой были и описание его заслуг в войне против французов, и почти двадцатилетняя бескорыстная служба на общественном поприще предводителем дворянства, коей он подорвал своё состояние, и теперь просит не избирать на новый срок, поскольку с нынешним губернатором он не хочет иметь дела по причинам, которые ведомы всему городу.

Князь был неслабым оратором, но на письме мысли подчинялись ему кое-как, поэтому он извёл немало бумаги, прежде чем сумел составить удовлетворившее его выступление, которое тотчас в черновике попало в руки благонамеренного человека, служившего в доме учителем, и тот из-за сочувствия к жандармам отнёс его унтер-офицеру Сироткину. Бумага с каракулями Баратаева попала к штаб-офицеру уже в отглаженном утюгом виде, и тот стал её вычитывать, спотыкаясь на каждом слове, и потратил на это мешкотное занятие никак не меньше часа, но остался премного доволен тем, что узнал.

Для штаб-офицера наступила долгожданная минута торжества: наконец-то губернатор был у него на крючке, и всё потому, что любил сплетни, вникал в семейные дрязги, хотел показать себя всеведущим, а симбирское дворянство состояло из нескольких враждующих между собой партий, между которыми часто возникали споры. Загряжский, по недомыслию, пытался брать на себя роль арбитра, но это привело к тому, что все стали им очень недовольны, и он нажил себе много влиятельных врагов. К тому же губернатор был неутомимый сластник, бабник и пофигист. Не смущаясь, что его собеседником является жандарм, он говорил:

— Успеть в интрижке и не рассказать об этом, это всё равно, что иметь Андреевскую звезду и носить её спрятанную в кармане.

Часто, когда Стогов находился у губернатора, тому приносили бумаги на подпись. Загряжский подписывал их, не читая. Коварный жандарм добродушно спросил: как это можно, не прочитав, ставить подпись?

— Пробовал читать все бумаги, — легкомысленно ответил Загряжский, — совершенно ничего не понял и пришёл к выводу, что читаю я бумаги или нет — результат один, так лучше подписывать не читая.