— Ваше превосходительство, князь желает продиктовать письмо. Угодно ли вам его написать?

— Прошу, диктуйте, — сказал Загряжский, обмакивая перо в чернильницу.

Дадьян, скрестив руки на груди, принял привычную байроническую позу и стал цедить сквозь зубы:

«Милостивый государь! Дошедшие до вас слова, сказанные мной о княжне Баратаевой, совершенно ложные и, если я сказал, то утверждаю клятвой, что я солгал. Клятвою утверждаю, что ничего подобного не было, и везде, и всегда готов подтвердить это. Если же я осмелюсь повторить мою ложь, или без особого уважения произнести имя княжны, то даю право князю Дадьяну везде и во всякое время бить меня по лицу, как бесчестного человека.

«Престранное дело, — подумал Стогов, с сугубым вниманием наблюдавший эту отвратительную сцену. — Загряжский почему-то развеселился, да и Дадьян чуть не подмигивает мне, но оба ничуть не догадываются, что пляшут под мою дудку».

Князь Дадьян, вычитав на два раза письмо, положил его в карман и, совершив полупоклон, удалился. Загряжский откинулся на подушки и принялся хохотать, изредка вскрикивая:

— Князь — дурак! Совершенный дурак!

Губернаторша во время заключения соглашения находилась в соседней комнате, всё слышала и в полной мере разделяла радость супруга. Они бросились друг другу в объятья, пока Загряжский не спохватился:

— Своим спасением, милочка, мы обязаны Эразму Ивановичу!

И супруги принялись возвеличивать своего благодетеля и осыпать похвалами, от которых штаб-офицер стал жмуриться, как отлично пообедавший кот на мартовском солнышке.

— Бесценный Эразм Иванович! — воскликнул губернатор. — Я хочу вам написать письмо с благодарностью за спасение нашего семейного счастья!

Эта вспышка вдохновения заставила штаб-офицера поспешить откланяться и покинуть осчастливленных им Загряжских. Врут те, кто утверждает, что у жандармов нет сердца. Эразм Иванович радовался недолго: то, что происходило на его глазах в последние два дня, укрепило Стогова в уверенности, что человек, как бы он ни выглядел прилично снаружи, таит внутри себя столько разнообразной мерзости, что трудно не впасть, зная об этом, в уныние и ужаснуться участи рода человеческого.

Дежурившие в вестибюле жандармские унтер-офицеры встали во фрунт, увидев своего старшего начальника:

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

Приветствие жандармов мигом вернуло штаб-офицера, задумавшегося о суетности бытия, на грешную землю. Он приложил руку к козырьку каски и вышел на крыльцо, где перед ним согнулись в поклоне просители.

«Не нами это началось, не нами и закончится», — подумал Стогов.

— Трогай, Сироткин!

В своём кабинете штаб-офицер засел за составление многостраничного письма шефу жандармов графу Бенкендорфу. Он делал отчёт о последних событиях в Симбирске, ничуть не затушёвывая их комичности, но опираясь на достоверные факты, мимо которых нельзя было пройти, не приняв их к сведению. К письму Стогов в качестве приложений добавил оригиналы расписок, полученных им от Баратаева, Дадьяна и Загряжского, а также копию скандального письма, выданного губернатором Дадьяну.

Над составлением отчёта Эразм Иванович трудился до полуночи. Утром он перечитал всё на два раза, и отвёз пакет почтмейстеру Лазаревичу, который по указанию штаб-офицера возобновил приём почтовой корреспонденции без всяких ограничений.

Глава 34

Прошли две недели, страсти, кипевшие вокруг губернатора, казалось, улеглись, и благородные обыватели, избрав своим предводителем генерала Бестужева, стали готовиться к балу, которым счастливый избранник вознамерился потешить симбирское барство за оказанную ему честь стать первым дворянином губернии.