|
– Все, за исключением, естественно, меня. Слегка улыбнувшись, Стивен покачал головой: – Вы ничуть не уступаете ей талантом. Вы когда нибудь пытались пойти на компромисс, чтобы достичь заслуженной славы? Томас вздохнул: – Пару раз пытался. Но через несколько дней неизменно оказывался на ножах со своим нанимателем. Возможно, не будь мой отец таким тираном, я был бы, вероятно, поуступчивее с театральными директорами. С другой стороны, будь он человеком разумным, я бы не оказался на сцене и не был бы лишен наследства, как это произошло. В нескольких словах актер поведал о себе очень многое. Будучи и сам сыном отца тирана, Стивен очень хорошо понимал, какую силу сопротивления это нередко вырабатывает. Но он выбрал путь покорности и отчуждения, а не открытого мятежа. Следует ли полагать, что он оказался благоразумнее Томаса или, может быть, просто проявил большую глупость? Если бы он чувствовал в себе актерское призвание, решился бы он убежать из дома, чтобы поступить в театр? Или несметные богатства и свойственное Ашбертонам чувство долга навсегда удержали бы его в заложниках? На последний вопрос можно, пожалуй, со всей определенностью ответить да, ибо чувство долга, чувство ответственности прививалось ему с самого рождения. Но теперь он сильно раскаивался, что видел перед собой в жизни лишь одну единственную цель, не видя миллиарда возможных других. Его брат, восстав, обрел собственную дорогу к счастью. У самого же Стивена не хватало смелости, силы воображения, чтобы понять, что у него есть возможность выбора. Может быть, приложив достаточно усилий, он смог бы сбалансировать чувство долга с какими то своими интересами. Но вот он умирает, и сознание исполненного долга – что то вроде жидкой кашицы, если сравнить ее с тем пышным пиршеством, каким изо дня в день является жизнь Фицджералда. Он отхлебнул еще эля и вдруг ощутил вкус золы. Показалось, или так оно и есть на самом деле? – Нелегко, верно, было организовать собственную труппу. Но вы смогли достичь очень редкой степени свободы. – Да. – Глаза Томаса похолодели, он усмехнулся. – Я так мечтал о своем театре где нибудь в Бристоле или Бирмингеме. Удобный дом, достаточно денег, чтобы обеспечить жене и детям хоть какие то радости жизни. Я мог бы испытать все свои теории о реалистической манере игры, об исторических костюмах… – Его голос пресекся. – Но у меня никогда не было достаточно денег для этого, а еще лет через десять я стану слишком стар, чтобы сыграть какую нибудь великую роль, кроме короля Лира. Как сказал Эдмунд, я стану жалкой развалиной и, сидя у камина, буду вспоминать обо всех своих неудачах. Его лицо выражало такое типично театральное горе, что Стивен невольно рассмеялся: – Вы сильно преувеличиваете. Такая уж у вас, правда, профессия. Томас улыбнулся: – Ирландцы очень любят жалеть себя. Я ведь прожил хорошую жизнь, играл замечательные роли, радовал своей игрой многих людей, и все это время рядом со мной – самая чудесная женщина на свете. Многие из моих учеников с успехом играют теперь в знаменитых театрах, значит, мои методы обучения не так уж плохи. К тому же у меня трое детей, которыми любой вполне мог бы гордиться. Так что памятник, можно считать, я себе воздвиг. Боль острым ножом пронзила внутренности Стивена. Если считать, что дети – наше лучшее наследие, то он и тут потерпел неудачу. Конечно, он мог взять приемного ребенка, но это даже не пришло ему в голову, потому что только его собственный сын мог унаследовать Ашбертон, а он больше думал о будущем поместья, чем о состоянии своей души. А теперь уже слишком поздно. Он спокойно сказал: – Вы оставляете после себя наследство, которым можно справедливо гордиться. – И поднялся на ноги, опасаясь, что, подобно ирландцу, может преисполниться самосострадания. – Надо пойти в театр, посмотреть на этот чертов герцогский костюм. |
