большого камня, который он нес в своем мешке. Вцепившись в удлиненную

рукоять, Уимон бросился вперед по пролому, оставленному в зарослях

массивным кабаньим телом.

  Отца он догнал всего в трех десятках шагов от тропы. Схватка довела

противников до полного изнеможения. Секач пропахал в орешнике здоровенную

борозду, волоча за собой повисшего на нем охотника. Но в конце концов

Торрей сумел завалить секача на бок. И теперь, ухватившись за клыки, из

последних сил прижимал к земле морду и передние ноги хрипло дышащего

зверя. Но даже в таком виде секач представлял собою страшное зрелище.

Мальчик остановился, прижмурил глаза, позволив приступу животного страха

на секунду овладеть своим сердцем, но затем снова широко распахнул глаза

и, перехватив поудобнее короткую рукоять клевца, двинулся вперед. Торрей

не видел сына. Похоже, он вообще ничего вокруг не видел, отдавая все силы

этой неравной схватке.

  Когда на Уимона повеяло запахом первобытной животной ярости и жаром

напряженных мышц, он испуганно замер, но потом сознание того, что, если он

ничего не сделает, отца ждет неминуемая и страшная смерть, заставило его

сделать шаг, потом еще шаг и наконец он со всего размаха воткнул узкий и

чуть изогнутый клюв клевца в налитый кровью глаз секача. Кабан взревел,

мотнул головой, отшвырнув повисшего на его клыках охотника, как обломанную

ветку, и резко развернулся. Но острый наконечник топорика, пробив глаз

животного, вошел в мозг. Секач смог сделать всего лишь один скачок, ударив

своим пятаком в живот мальчика и сбив его с ног. А затем передние ноги

зверя подогнулись, морда уткнулась в землю, и задние копыта, сделав

несколько судорожных движений, замерли навсегда.

  Ребенок и взрослый долго лежали по разным сторонам мертвого зверя, не в

силах пошевелиться. Охотник сразу и не понял, что все уже закончилось. А

Уимону показалось, что последний удар высосал из него все оставшиеся силы,

не оставив ни капельки даже для того, чтобы держать открытыми веки, не

говоря уж о том, чтобы выползти из-под кабаньей морды, придавившей ему

ноги. Но вот Торрей наконец открыл глаза и приподнял голову. Он недоуменно

пялился на мертвую тушу, но затем разглядел торчащий из глаза

топорик-клевец. Глаза его изумленно расширились, и он, неуклюже, но

торопливо поднявшись на четвереньки и помогая локтями дрожащим ногам

удержать тело, пополз к кабану.

  Увидев неподвижно лежащего сына, придавленного кабаньей мордой, охотник

скрипнул зубами и, навалившись своим весом на левую сторону животного,

выдернул сына из-под мертвого секача. Веки мальчика дрогнули и

приоткрылись. Торрей выдохнул:

  - ... Жив! - и обессиленно привалился к боку кабана.

  До стоянки они добрались только к полуночи. У отца был сильно разодран

бок, правая рука располосована кабаньими клыками и, похоже, сломано два

или три ребра. А Уимон отделался несколькими царапинами, но был так

измучен, что отцу пришлось большую часть дороги просто нести его,

останавливаясь через каждые полсотни шагов. И потому путь, который утром

они прошли за два часа, занял более двенадцати.

  На следующее утро Уимон проснулся сам. Несколько мгновений он, жмурясь,

поводил глазами по сторонам, недоумевая, почему, несмотря на то, что

солнце уже довольно высоко, его никто не растолкал. Но тут в костре

треснул уголек и Уимон дернул головой, отчего все тело пронзила такая

острая боль, что мальчик, не удержавшись, застонал.

  - Уимон! Что с тобой? Тебе больно? Где болит? - над ним склонилась

лохматая голова Тарвеса. Прикрыв глаза, Уимон молча переждал вспышку боли,

а потом ответил:

  - Нет, уж прошло.