– Я не выдержу, – шепнула мне Валя. – Еще немного, и я не выдержу!

– Скажи, – ответила я. – Слабо́ сказать!

Она покорно кивнула. Она понимала, что и в самом деле слабо́. Но во время большой перемены, когда мы все бегали по двору, она подошла к Зденеку.

– Почему ты не сказал? – спросила она его.

Он окинул ее удивленным взглядом.

– О чем не сказал?

– Ведь ты же списал, я знаю, – сказала Валя.

– Много ты знаешь… – пренебрежительно протянул Зденек.

Она стояла перед ним, красная, взволнованная, словно чувствовала себя в чем то виноватой. Он снисходительно улыбнулся ей.

– Чудачка ты, Валя…

А потом все снова стало на свое место, и Валя по прежнему восхищалась Зденеком, старалась отыскать в нем одно только хорошее и привычно стремилась угодить ему. Казалось, все было забыто: и то, что он списал у Роберта, и то, что промолчал на вопрос ГЕМа.

Правда, мы еще долго не могли позабыть об этом случае. Ведь мы то знали, как все это было, но Зденек молчал, и Роберт словно воды в рот набрал. И в конце концов эта история позабылась, как забывались многие другие истории.

Но вот однажды мы решили пойти в кино.

– На большее нас не хватит, – сказал Зденек. – Поэтому давайте хоть в кино сходим.

Кино находилось в одном из переулков Шаболовки. Это была маленькая киношка, в которой демонстрировались старые немые картины, преимущественно заграничные.

Нас надоумила пойти туда бывшая актриса Мария Антоновна: она устроилась играть там тапером.

Как то зимой она взяла меня с собой в кино. До сих пор помнится мне неуютный, тесный зал. Дверь из зала выходит прямо на улицу. Когда открывается дверь, то вместе с публикой в зал врываются седые снежные клубы.

Мария Антоновна сидела внизу, под экраном, в углублении, которое называли оркестром, хотя, кроме старенького, изрядно разбитого пианино, там не было никаких признаков оркестра.

На экране плакала неподдельными, крупными, как фасоль, слезами Доротти Вернон – пленительная Мэри Пикфорд, открывая и закрывая кукольный ротик; вдоль прерий мчались мустанги, и гибкое лассо с налета обвивало их шеи; с крыши на крышу беспечно прыгал доблестный Дуг Фербенкс, блистая улыбкой и постоянно хорошим настроением. А в зале непрерывно звучали грустные аккорды, то гремевшие басовыми раскатами, то рассыпа́вшиеся колокольчиком.

Мария Антоновна играла все сеансы подряд. Она здорово уставала; холеные руки ее краснели от холода, но она была счастлива, вновь приобщившись к любимому искусству.

«Словно снова вернулись прошлые годы и я опять актриса», – говорила она мне.

И я верила ей, глядя на ее маленькое личико с большими, когда то красивыми глазами.

Шла картина «Знак Зерро» с Дугом Фербенксом в главной роли. Это была старая картина, но Зденек, любивший Фербенкса и втайне даже подражавший ему, уговорил нас, и мы пошли смотреть «Знак Зерро».

Билетов в кассе было сколько угодно, времени перед сеансом было еще предостаточно. Мы успели прогуляться от Калужской до Нескучного сада и вернулись к самому началу.

Билетерша, толстая, рыжеволосая, с тупым и недобрым лицом, так придирчиво оглядывала наши билеты, словно не верила, что мы их купили в кассе.

Она пропустила нас: Зденека, Роберта, Валю, меня, но, когда дошел черед до Лешки, непримиримо сказала:

– А тебе нельзя.

Лешка изумленно уставился на нее. Он подумал было, что она шутит. Но она не шутила. Она повторила непреклонно:

– Тебе нельзя. Детям эту картину смотреть запрещается.

– Я не дети! – сказал Лешка, побелев от обиды. – Я просто такого роста.

– Нельзя! – отрубила билетерша.

– Послушайте, – сказал Зденек и улыбнулся: он знал силу своей улыбки.