— негромко проговорил Тори. Это были скорее отрывистые немелодичные слова, нежели песня, ибо петь он не любил. А если и любил в глубине души, то точно не умел. Люди любят с детства внушить друг другу, что искусство, будь то музыка или живопись — это нечто непостижимо сложное и дающееся только избранным. Может, есть в этом доля правды, и ничего не даётся без труда, вот только одну деталь они упускают: музыка, как любой живой образ, естественна и исходит из первородной человеческой бытности. Так любой ребёнок засыпает под колыбельные матери, напевает себе под нос несвязные, выдуманные им самим, ноты, подрастает и учит непристойные частушки с соседскими ребятами… И в этом кроется начало всех начал, не скованное ещё мыслью о том, что ты лишён слуха или голоса. Музыка мира просто проходит через тебя, и ты позволяешь ей это до тех пор, пока не начнёшь бояться. Пока тебя не убедят в том, что ты бездарен, и ничего нельзя изменить. На самом же деле изменить можно всё на свете. Каждый из нас понимает это задней мыслью, просто не всем хватает смелости признаться себе в этом. Тори пока ещё не задумывался о неизбежном настолько, чтобы отпустить все условности окружающего мира. Но где-то в закоулках его смятенной души уже давно начал брезжить свет понимания.

— продолжил он всё так же небрежно, оборвавшись на полуслове. Тори заметил, что девушка перестала дрожать и начала дышать ровно и степенно. Он будто чувствовал, как её зрачки размеренно движутся под веками. Ей снится сон. Наверное, она никогда не расскажет ему о том, что видит во снах. Не расскажет о том, как шла на его голос, выбираясь из кромешной лихорадочной темноты. Ну и пусть, не так уж это и важно.

Виатор поправил плащ на плечах Спек и направился в сторону лестницы. В доме было ощутимо холодно и сыро, поэтому он невольно ёжился и встряхивал плечами, будто сбрасывая с них крупную дрожь. Со второго этажа пахнуло теплым воздухом и ароматом каких-то пьянящих трав. Тори потёр ладони друг о друга и взбежал по лестнице, вырвавшись наконец из потока сковывающего холодного ветра, струящегося из плохо забитого окна.

***

Над глиняной чашкой со сколотыми краями поднимался густой пар. Тори прижал замёрзшие пальцы к шершавым стенкам и ощутил почти обжигающее, но до боли приятное тепло.

— Я знал, что ты придёшь, — совершенно непосредственным тоном произнёс Карагус, — пророчества никогда не лгут.

— Хотел бы я сделать вид, что не понимаю, о чём вы, — Тори посмотрел на старика внимательным уверенным взглядом, — я и сам бы предпочёл не понимать.

— Ты поёшь те песни… Они не отсюда. Если раньше Карагус мог только догадываться…

— Я слышал их в детстве.

— Наперекор грозе и мгле

В дорогу, рулевой!

Веди корабль к любой земле,

Но только не к родной!

— Откуда вы знаете? — Тори вдруг почувствовал прилив странного беспокойства, услышав давно забытые, но знакомые с детства строки из уст человека, всю жизнь прожившего в другом мире.

— Карагус знал, что ты придёшь, хаэре. Правда, уже почти утратил надежду.

— Надежду? Вы хотите сказать, что знали о том, что я приду, но не знаете о том, что я должен сделать?

— Карагус не знает всего, мой мальчик. Но знает, что мальчик должен сделать. Знание порой становится тяжким бременем. Но в иные минуты оно помогает принять свою судьбу. Карагус знает о пророчестве и понимает, что мальчик оказался здесь не просто так. И Карагус не боится.

От этих слов внутри что-то съёжилось. Тори успел увидеть смерть в совершенно разных её обличьях, но он даже представить себе не мог, что можно с таким спокойствием и мудростью принимать неизбежное. Впрочем, довольно скоро он заметил, что чашка в руках старика подрагивает с такой силой, что горячее варево так и норовит расплескаться по потрескавшемуся столу.