- Это надо отметить. Платоническая любовь... Неужели до этого докатился?
- Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама
увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
- Слушай...
- ...и это бестыдство - и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты
окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя
задирается на бедра...
- Мы что, женаты с тобой, или что?
- ... и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь
привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и
сам уж не знаю, что еще.
- Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот
видишь: одна маленькая ошибка в профессии - и вся жизнь насмарку.
- И все же, - продолжал Робер, не слушая ее, - и все же в этой чужой
женщине есть что-то и от Марианны...
- Ну наконец-то...
- Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой,
то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину -
женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел
Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и
потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады,
что так мало осталось у тебя от Марианны.
- И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее
есть, - сказала она назидательно.
Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было
смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
- В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить,
чтобы ты не сердилась.
Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.
- Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это -
единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык.
Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя
обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя -
посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И
все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.
- Какой я, меня не интересует. В себя я влюблен никогда не был. Я любил
Марианну.
- Врешь. И причем именно с вульгарностью, которую приписываешь мне.
Человек всегда в первую очередь любит самого себя, а уж потом растрачивает
чувства на любовные истории.
- Да, может быть. В таком случае, значит, я уже давно отжалел самого себя,
но все еще не могу примириться с тем, что потерял и Марианну.
- Продолжаешь лгать, потому что человек не может потерять того, чего
никогда не имел.
- Ничего ты не понимаешь, - сказал Робер. - Под "иметь" ты понимаешь -
спать в одной постели.
И потом примирительно добавил:
- Еще по одной?
- Если хочешь.
Она уже забыла, что хотела уйти, и Робер не считал нужным ей об этом
напомнить, и они все говорили о тех же вещах и выпивали по рюмке, а потом
опять говорили, и молчали, и официант три раза объявлял, что уже закрывается,
прежде чем ему удалось прогнать их с террасы.
Улицы были пусты, и плевки обоих прозвучали медленно, почти торжественно, в мраке и пустоте. Марианна на своих высоких каблуках быстро идти не могла, а
Робер лишь сейчас ощутил всю тяжесть своей усталости, да и что было пользы
спешить, если некуда идти.
- Не понимаю, почему ты упорствуешь, - заговорил он, когда они вышли на
авеню. - Если хочешь, я могу поспать и в прихожей. Не поверю, если скажешь,
что у тебя нет прихожей.
- Прихожая у меня есть, но я не могу предложить тебе даже ее. |