– Купи, Петя, хорошо? – ласково просит Ляля, и Петька, расцветая от ее слов, высоко вскидывает голову.

По моему, если бы не мы все, он бы сейчас с удовольствием показал Юре язык.

Я ухожу к себе, Ляля провожает меня до дверей.

– Завтра поеду на Птичий рынок, куплю живой корм…

– Петька же обещал купить…

– Да что вы, – возражает Ляля. – Ему геометрию учить надо, на днях контрольная в их классе, а не по рынкам мотаться.

– У тебя тоже времени не в избытке, – говорю я.

– Ничего, мне легче, чем ему, – отвечает Ляля и закрывает за мной дверь.

* * *

Помню, было ей в ту пору что то лет десять, и я попросила ее сходить за хлебом.

Ляля, по своему обыкновению, быстро согласилась:

– Мне заодно надо в молочную, купить молока себе и Редьке.

Вернулась вскорости без хлеба и без молока. Прижимает к груди книжку в нарядной обложке. Говорит прочувствованно:

– Подумайте, тетя Ася, их у метро продавали. Там такая очередь…

– Кого продавали у метро?

– Не «кого», а «что». Вот эту книжку. Это сказки Андерсена. И мне досталась почти что последняя.

Я сказала меланхолично:

– Кто покупает сказки, а кто без хлеба сидит.

Ляля тут же спохватилась.

– Я сейчас, – сказала виновато, – одну минуточку! Вы не беспокойтесь, сейчас сбегаю и принесу хлеба.

И, уже стоя в дверях, спросила:

– А вы читали сказки Андерсена?

– Читала, конечно.

– А я нет, я только по радио слышала.

Снова тщательно оглядела книжку, сказала:

– Эту книжку дедушка печатал, он сам мне говорил.

Подумала еще немного, спросила:

– Как думаете, дедушка читал эти сказки?

– Думаю, читал.

– И я теперь целую неделю буду читать сказки!

У меня нет детей. Не удивительно, что я привязалась к Ляле и полюбила ее как родную. Потому, когда я думаю о ней (а думаю я о ней часто и подолгу), мне вспоминаются многие эпизоды, смешные, грустные, занимательные или обыкновенные, но все так или иначе связанные с нею.

Помню, как она тяжело болела стрептококковой ангиной. Лежала в постели, лицо в горячечном румянце, глаза блестят; ставлю ей градусник, шкала чуть ли не до тридцати девяти и семи… Она видит по моему лицу, что я встревожена, спрашивает тихо:

– Высокая?

– Довольно высокая, – отвечаю я.

И она шепчет, чтобы не услышал дед, который возится на кухне, греет ей молоко:

– А вы скажите ему, что почти нормальная.

Помню, как впервые после болезни она вышла на балкон, глянула вниз на улицу, воскликнула удивленно:

– Смотрите, уже зеленые листья на деревьях!

А дед сказал:

– Чему ж ты удивляешься? Всю зиму провалялась, а поднялась – на дворе уже весна.

Лицо ее у меня перед глазами: бледные, ни кровинки, щеки, удивленно расширенные глаза, полуоткрытые губы. Глядит на улицу сверху вниз, шепчет про себя:

– Зеленые листья… И солнышко светит… Вот чудо то!

А дед подмигивает мне, кивая на Лялю, и оба мы думаем об одном и том же: должно быть, ей самой сейчас кажется, что она родилась во второй раз.

А вот январский, сверкающий стылым морозным блеском день.

За окном падал снег, тихо, как в стакане, неслышно и щедро, улица была вся в снегу, словно декорация: высокие сугробы по краям тротуара, снежные шапки на машинах, стоящих возле дома.

Утром ко мне позвонили в дверь. Я открыла, на пороге стоял губастый, светловолосый парень в меховой шапке пирожком, в недлинной стеганой куртке.