– Привет, – сказал парень. – Я Скуратов.

– Привет, – сказала я. – Ну и что с того, что вы Скуратов?

Он ухмыльнулся, открыв неровные зубы:

– А то, что я тот самый Скуратов, с которым у вас нора.

– Что? – переспросила я. – Какая нора?

– Как – какая? Обыкновенная. Знаете, как трудно получить нору?

– Не знаю, конечно. Знаю только, что мне лично нора не нужна.

– У вас есть собака? – спросил он.

– Нет, – сказала я. – У меня нет, а вот у соседей…

Я подошла к Лялиной двери, позвонила. В тот самый миг, когда Ляля открыла дверь, выбежала Редька.

Глаза Скуратова стали круглыми, словно пуговицы его куртки.

– Вот эта собака? – спросил он.

Все разъяснилось не сразу. Оказывается, Скуратов зашел не в тот подъезд; в следующем подъезде и в самом деле жил жесткошерстный фокстерьер по имени Антабус, очень злой и ершистый.

Мы все вдоволь посмеялись после. Одна Ляля не смеялась.

– Подумаешь, фокстерьеры ему нужны! А слона или тигра, случайно, не требуется?

– Пойми, – убеждал ее дед, – Редька – законченная дворняга, ей не нужны никакие норы и натаски, а жесткошерстный фокстерьер – это собаки крысоловы, им требуются особые норы.

– Дедушка, – спросила Ляля, – почему ты всегда все знаешь?

Я полагала, что Алексей Кириллович засмеется, попробует отшутиться, но он неожиданно покраснел, как юноша, так, что, казалось, седые его волосы мгновенно стали розовыми.

– Ну, не все, – пробормотал. – Уж ты скажешь!

– Нет, правда, – не отставала Ляля. – Что тебя ни спросишь, ты все знаешь.

– Ну, например, про жесткошерстных фокстерьеров я в книге прочитал, у нас книга по кинологии печаталась.

– Что за книга?

– Перевод с английского.

В тот вечер я сидела у них, мы все трое смотрели детективный фильм по телевизору.

В дверях раздался звонок.

– Начинается! – сказала Ляля, вскакивая, чтобы открыть дверь. – Наверно, еще один какой нибудь малахольный любитель фокстерьеров.

На пороге стояла женщина, довольно полная, сравнительно молодая. Темно вишневого цвета пальто, казалось, было ей тесно, на голове белая меховая шапка ушанка.

В раскрытом меховом воротнике виднелся клетчатый шарфик, над ним цвело слегка оплывшее с мороза лицо, полный розовый подбородок, походивший, как подумалось мне, на молодую картошку, яркие губы, темные, слегка подчерненные ресницы.

– Вам кого? – спросила Ляля. Должно быть, подумала про себя: «Опять не туда зашли…»

Но нет, женщина пришла туда, куда следовало.

Она спросила:

– Ляля, ты меня узнаешь?

– Сейчас попробую…

Ляля вглядывалась в нее, пытаясь узнать, кто стоит перед нею. Поначалу лицо Ляли казалось растерянным, потом стало немного проясняться, словно на нем попеременно отражались свет и тени.

Тихо всплеснула ладонями.

– Да, ну конечно же, – сказала женщина и обняла Лялю. – Я знала, что ты меня узнаешь, не можешь не узнать…

Она походила на свою фотографию, ту самую, что висела на стене в Лялиной комнате, только там, на фотографии, она выглядела моложе, а сейчас, когда она сняла шубу, шапку, размотала шарф, стали видны морщинки возле рта, мешки под глазами, дряблая кожа, все те неизбежные приметы старения, от которых никуда не денешься, не спасешься.

Я заметила: Ляля похожа на мать – такие же точно глаза, как у матери, светлые, широко распахнутые, и лоб такой же, чуть выпуклый, невысокий, туго обтянутый кожей, и манера смотреть у обеих одинаковая, немного вбок, словно так вот, сбоку, легче все разглядеть.