– А Ляле не сказали?

– Нет. К чему говорить девочке, что ее артистка мать квакает лягушкой за сценой?

– Да, зачем ее разочаровывать.

– Вот именно. Она всегда любила мать, хотя и не помнила ее ни капельки, ведь мать бросила ее, когда Ляле и трех лет не было. Бывало, Ляля начнет меня расспрашивать про мать, приходилось, ничего не поделаешь, турусы на колесах разводить.

– А зачем? – вырвалось у меня.

– Как, – зачем? – удивился он. – Я не мог иначе. Ляля до того любила мать, гордилась, что мать у нее актриса.

– Может быть, надо было, чтобы отрезвить Лялю, сказать всю правду: что мать ее просто напросто бросила, скинула на ваши руки.

Алексей Кириллович пожал плечами:

– Не знаю, что вам сказать. Может быть, это и было бы полезно, а может быть, для девочки это было бы тяжелым ударом, кто знает?

Помолчали немного.

– Спешу, мне в дневную смену, а дома еще дел невпроворот.

Мимо проходил мышастый дог в сопровождении хозяина, необычайно важного толстяка, который жил в соседнем доме; Редька ощетинилась, с догом у нее были давние нелады.

Алексей Кириллович потянул к себе поводок:

– Спокойно, Редька!

Обернулся ко мне:

– Умная, бестия! Сразу чует фальшь.

– Разве дог в чем то фальшивит?

– А как же! Притворяется, что не обращает на нее внимания, а сам в прошлом году вдруг как накинется на Редьку, еще немного – и окончательно загрыз бы. – Он ласково глянул на собаку. – Видели вчера?

– Конечно. Вернее, слышала.

– Не желает признавать Веру, и все. И ничего с нею не поделаешь. – Он нагнулся, провел ладонью по Редькиной голове. – Ну что, старушка? Пошли домой?

Редька в последний раз оскалила зубы, прощаясь со своим недругом догом, потом отвернулась от него, медленно зашагала домой возле Алексея Кирилловича. И он тоже шагал медленно, стараясь приноровиться к ее походке.

* * *

Через день, вечером, когда я пришла к моим соседям, почти сразу же раздался звонок в дверь.

– Это мама! – воскликнула Ляля, побежала открывать дверь.

Алексей Кириллович выразительно посмотрел на меня.

– Ничего не поделаешь, – сказала я.

– Да, – сказал он. – Она мать, и в этом ее сила.

Мать вошла в комнату улыбающаяся, розовая с улицы, быстро заговорила:

– Умираю, хочу чаю. Полцарства за чашку чаю.

– Сейчас, – заторопилась Ляля. – Одну минуточку, мама.

Под столом глухо заворчала Редька.

– Опять эта ужасная собака! – недовольно проговорила мать.

– Не обращай внимания, – посоветовал Алексей Кириллович.

Она подошла к зеркалу, поправила пышные пряди волос на лбу и на висках. Руки у нее были полные, очень белые, с ямочками на локтях. В зеркале глянула на нас, как бы проверяя, смотрим ли мы на нее, улыбнулась, потому что мы оба смотрели.

Не прошло и десяти минут, как на столе уже стоял кипящий, прямо с плиты, чайник, на тарелочках красовался холодец собственного Лялиного приготовления, не очень вкусный, зато вобравший в себя уйму Лялиных стараний и времени, сыр, нарезанный ломтиками, любительская колбаса.

Как уже бывало не раз, я порывалась уйти, и они опять не пускали меня. А Лялина мать все говорила, говорила, и, пожалуй, только лишь о себе.

Рассказывала про свои успехи в театре, про то, что у нее много поклонников, и про интриги завистников, которые спят и видят, как бы угробить ее, поскольку она и красива, и талантлива, и любима публикой.

Ляля слушала, не перебивая, и мать, вдохновленная Лялиным вниманием, непритворным интересом, что называется, распускала перья.