Ляля вышла подогреть чайник. Алексей Кириллович собрался на работу, мы остались с Лялиной матерью вдвоем.

Она вынула пачку сигарет, закурила, выпустила дым колечками, лениво сощурив глаза, наблюдала, как медленно тают колечки дыма.

– Вот так и вся жизнь, – сказала.

– Вы о чем? – переспросила я.

– О многом. Все как сон. Только приехала и опять уезжаю.

– Вам не хочется ехать? – спросила я.

– Не знаю. И хочется и не хочется. Лялю жаль.

– Почему вы ее жалеете? Ей хорошо, поверьте, Алексей Кириллович обожает девочку, и она тоже очень привязана к нему.

– Все так, – согласилась она. – Но разве мать может кто нибудь заменить?

Я хотела сказать, что такую мать, как она, можно заменить, – в сущности, Алексей Кириллович так и сделал, заменил девочке мать, бросившую ее когда то, – но не могла выговорить ни слова. Странное чувство владело мною. Тут было все вместе – и жалость, и неприязнь, которую, как я ни пыталась, все таки не могла побороть до конца, и даже ревность к ней: ведь как бы там ни было, мать имела куда больше прав на Лялю, чем все мы вместе.

Она погасила сигарету в пепельнице.

– Странное существо человек, – сказала медленно. – Вот возьмите меня, к примеру. Ведь мне абсолютно нельзя курить, просто напросто это яд для меня, и все равно, хоть и знаю, что нельзя, курю!

– А вы попробуйте, бросьте, – посоветовала я.

– Не могу. – Она вдруг как то растерянно, необычно для нее улыбнулась. – Верите? Знаю, что отравляю себя каждую минуту своей жизни, просто отравляю, и все тут, и не могу отказаться, хоть убейте, не могу!

– Напрасно, – сказала я совсем так, как говорят иные школьные учительницы.

– Мне будет трудно без Ляли, – помолчав, сказала она.

Я кивнула:

– Верю. Ее нельзя не любить.

– Она сильная, вы не находите? Какая то удивительно сильная для своих лет и такая надежная.

Я ничего не ответила ей. Мне подумалось было, что она снова играет, не может в силу давней привычки не играть, но глянула на ее опущенную голову, в красиво уложенных волосах уже мелькали кое где седые нити, рука, в которой дымилась сигарета, еще по молодому белая, с нежной, выхоленной кожей, уже чуть чуть была тронута увяданием. Должно быть, с каждым днем все сильнее, все явственней станут приметы увядания, постепенно вся ее броская внешность потускнеет, моложавость исчезнет, как дым, и она разом превратится в старуху.

Такого рода женщины часто разом стареют, словно годы вдруг мгновенно обрушились на них и они рухнули, не в силах выдержать внезапную тяжесть.

Я отвела глаза в сторону. Стало боязно, что она встретится со мною взглядом и разгадает мои мысли, а я не хотела, чтобы она поняла, о чем я думаю.

Мне было жаль ее, даже не знаю, почему, а жаль.

Может быть, потому, что она не ценила счастье быть Лялиной матерью, или потому, что она наверняка не так, как надо, прожила свою жизнь? Впрочем, кто знает, как надо по настоящему прожить жизнь, чтобы считать ее удавшейся.

Она закурила новую сигарету, задумалась, глядя в одну точку. Сигарета дымилась в ее руке, верхняя, чуть нависшая над нижней губа едва заметно дрожала.

На лбу вспухла морщинка, она показалась мне вдруг очень немолодой, усталой и такой какой то неприкаянной, неприютной…

Когда она ушла, Ляля открыла форточку.

– Не хочу, чтобы было накурено: дедушка бросил курить, а если почувствует табак, вдруг опять начнет курить?

– Не начнет, – сказала я. – У него сильная воля.

– А на днях взял да закурил.

– Вот как?

– Я с ним ругалась до ужаса, все таки добилась, что он пообещал мне – больше никогда, ни за что ни одной затяжки…

– Твоя мама много курит, – сказала я.