– Ты была в швейцарских Альпах, мама? – спросила Ляля.

– Нет, я читала. Но дело не в Альпах, деточка, ты уже взрослая, пойми меня, прошу, я – всего лишь женщина, и я любила. Я полюбила с первого взгляда.

Алексей Кириллович кашлянул в ладонь. Она перевела взгляд на него:

– Дядя, вы верите в любовь с первого взгляда?

– Не знаю, – сухо ответил Алексей Кириллович. – Вообще всяко бывает.

Быстро поглядел на Лялю. Ляля в упор смотрела на мать, ловя каждое ее слово, каждый жест.

А мать между тем все говорила и говорила.

– В первый же месяц совместной жизни я поняла, что это трезвый ум и железная воля… Да, – повторила она, – трезвый ум, но, увы, такой сухой, такой практический.

– Практичный, – поправил Алексей Кириллович. – Или уж вернее всего сказать – прагматичный…

Она не обиделась, кивнула головой:

– Пусть будет прагматичный, смысл один. Он был начисто лишен эмоций, а я всегда была эмоциональной, вы же знаете, дядя, я вся в эмоциях. Конечно, у меня много недостатков, меня в большом количестве трудно переносить. Помню, вы всегда говорили, что терпите меня только в самых маленьких дозах.

– Гомеопатических, – вставил Алексей Кириллович.

Она засмеялась, как мне показалось, притворно.

– Конечно, и постоянная взрывность, эмоциональность и накал, который во мне, утомляют, я же все понимаю сама.

Она говорила о себе, будто о ком то чужом, постороннем, все более впадая в радостный азарт откровенности, как бы любуясь своими излияниями со стороны, постепенно распаляясь, но в то же время не переставая наблюдать за собой и за теми, кто слушал ее.

Я посмотрела на Лялю, она сидела вполоборота ко мне. Ее большие чистые, серьезные глаза не отрывались от лица матери, полуоткрытые губы, казалось, ловили каждое слово.

Алексей Кириллович чиркнул спичку, закурил сигарету. Уже год, как он бросил курить и не раз хвастал передо мной, что на столе постоянно лежат в коробке сигареты, а ему ни капельки не хочется курить. И вдруг он вынул из деревянной коробки сигарету и опять задымил.

Я ожидала, что Ляля взволнуется, начнет выговаривать деду за то, что не держит слова, ведь она так долго уговаривала его бросить курить, и он наконец бросил и не курил почти год, но Ляля никого и ничего не видела, кроме матери.

Одна лишь Редька откровенно демонстрировала свою неприязнь к гостье: сидя под столом, она не переставая ворчала. Иногда ворчание становилось громче, настойчивей, тогда Лялина мать обрывала разговор.

– Уберите ее! – кричала она. – Я боюсь!

Ляля начинала выговаривать Редьке:

– И тебе не совестно? А ну, немедленно замолчи, сию же минуту!

Редька умолкала ненадолго и снова принималась ворчать.

* * *

На следующий день, когда Ляля ушла в школу, я встретила возле булочной Алексея Кирилловича: он гулял с Редькой.

– Как вам моя племянница? – спросил он меня.

Я медлила, не зная, что ответить. Он сам пришел мне на помощь:

– Экспансивная особа, не правда ли?

– Пожалуй. Где она сейчас?

– У какой то приятельницы, за городом, что ли…

– Она, кажется, актриса?

– Вроде бы… Была на выходных ролях в областном московском театре, а там устроилась тоже в театр, только знаете, кем? – Он усмехнулся. – В так называемый вспомогательный состав. Это значит, она должна лаять за сценой, верещать сверчком, водить по стеклу пальцем, свистеть коростелем, еще там чего то…

– Вы откуда это все знаете?

– Да так, случайно. Был как то там в командировке, зашел в тамошний театр, узнал.

– А Ляле не сказали?

– Нет.