Рослая проводница в синем берете вынырнула из за Ляли, встала впереди нее.

– Будьте здоровы! – закричала Ляля. Замахала рукой.

Юра побежал по перрону вслед за поездом. Я осталась стоять рядом с Алексеем Кирилловичем.

Он смотрел в ту сторону, куда ушел состав, спросил, не отводя глаз:

– Как думаете, она вернется?

– Да, – сказала я, скорее чтобы утешить его. – Непременно вернется.

– Но когда?

– Может быть, и в самом деле осенью.

– Нет. Она не вернется осенью.

Подбежал Юра.

– Вот и все, – сказал. – Укатила.

Мы повернули к метро. Алексей Кириллович споткнулся, я схватила его за руку.

– Осторожно.

– Да, да, – рассеянно проговорил он. – Это я так, задумался.

Юра проводил нас до дома.

– Может быть, зайдешь? – спросил его Алексей Кириллович.

– Не могу. Мама заболела, надо домой бежать.

– Тогда заходи на днях. Одним словом, когда сумеешь.

– Непременно.

Мы медленно поднимались по лестнице.

– Она не приедет осенью, – сказал Алексей Кириллович, останавливаясь на площадке третьего этажа.

– Ну, зимой приедет.

– И зимой не приедет.

– Почему?

– Мать ее не пустит. Она ведь цепкая. Как вцепится в кого то, ни за что не отдаст.

– А если Ляля сама захочет уехать?

Он передернул худыми плечами:

– Мать упросит, и она останется. Вы же знаете, Ляля не умеет отказывать.

– А тут возьмет и откажет и обратно и вам приедет.

– Хорошо бы, – сказал он. – Только дождусь ли?

Мы поднялись на наш этаж. Редька услышала шаги своего хозяина, залаяла за дверьми. Алексей Кириллович страдальчески сдвинул брови:

– Надо же так! Позабыл, совсем из головы вон, и вы тоже хороши, не напомнили мне!

– Что с вами? – удивилась я. – Что вы позабыли и чего я вам не напомнила?

– Купить Редьке ливерной колбасы, Ляля просила, вы же слышали.

– Я после пойду в магазин и куплю ей этой самой ливерной.

– Хотя, – Алексей Кириллович развел руками, – хотя, полагаю, она к ней и не притронется!

– Думаете?

– Уверен. Она уже теперь начала скучать по Ляле, а после что будет?

– И Ляля тоже уже теперь скучает, прежде всего по вас, – добавила я. – Едет в поезде и все равно скучает.

Алексей Кириллович кивнул:

– Скучает, а все же уехала.

– Не сумела отказать матери.

– Излишняя доброта – штука вредная.

– Вы сами ее такой воспитали, Алексей Кириллович. Вы ведь тоже добрый.

– Я не злой, это верно, но я злопамятный. И для меня нет срока давности, – сказал он.

Я спросила:

– О каком сроке давности вы говорите?

– Как бы вам объяснить… Если меня кто либо обидит, по настоящему, жестоко, я запомню, на всю жизнь запомню. Может быть, мстить не буду, я не мстительный, но помнить – запомню!

– А Ляля… – начала я.

– А Ляля забывчива. Я, к примеру, обижен за Лялю, за то, что Вера, ее мать, когда то кинула ее на меня, словно котенка надоевшего в хорошие руки отдала, и успокоилась, и забыла, и не вспомнила ни разу, пока беда не грохнула, пока одна как перст не осталась.

– А мне кажется, – сказала я, – что Ляля не сердится на мать. Нисколько не сердится.

– И в уме не держит сердиться, – согласился он. – Признаться, я бы даже хотел, чтобы Ляля на нее обиделась, чтобы хотя бы просто запомнила, как мать с нею поступила.