Изменить размер шрифта - +
  Вот  отчего заливался  кровью ее  рот,  вот  почему она
веселилась, думая, что это ее красит, в тот час, когда к Тансонвилю подходил
поезд и  Жильберта не знала,  действительно ли  приедет ее муж, или  же  она
получит одну из тех телеграмм, эталон коих,  не без остроумия, был определен
еще герцогом де Германтом: "ПРИЕХАТЬ НЕВОЗМОЖНО ПРЕСЕКАЮ ЛОЖЬ", - вот отчего
бледнели ее щеки, покрытые фиолетовой  испариной  грима, чернели ввалившиеся
глаза.
     "Видишь   ли,   -   сказал   он   нарочито   мягко,   тоном,  так  ярко
контрастировавшим  с его мягкостью прежней, спонтанной, голосом алкоголика с
модуляциями актера, - для  счастья Жильберты  я готов на все.  Я стольким ей
обязан. Ты  не представляешь".  Сильнее  всего отталкивало его  самолюбие  -
любовь  Жильберты  льстила  ему,  а  о своей любви к Чарли  он  говорить  не
осмеливался и  изыскивал  в  чувстве, которое скрипач  якобы  питал  к нему,
какие-то  детали, несколько преувеличенные, а то и выдуманные целиком, - как
было  известно и самому Сен-Лу, у которого Чарли, что ни день, просил больше
денег. Поэтому-то, оставив на меня Жильберту, он возвращался в Париж. Как-то
раз (забегу немного вперед, потому что  я  еще  в  Тансонвиле)  мне довелось
увидеть его со стороны, и  его  речь, вопреки всему обворожительная и живая,
напомнила мне  былое; меня  поразило, как сильно он изменился. Он все больше
напоминал  свою   мать,   унаследовав   от  нее  высокомерную   изысканность
обхождения; прекрасное  воспитание выпестовало  это  свойство  и  оно  будто
застыло;  он  словно  бы  инспектировал  место,  в  котором  оказался, своим
пронзительным  взглядом  -  присущим  и  другим  Германтам, но  у  него  это
проявилось  неосознанно,  инстинктивно и по  привычке;  стоило  замереть,  и
окраска,  что  отличала  его  от  других  Германтов, словно  окаменевший луч
золотого  дня,  придавала  ему  странное  оперение,  превращая  в  редкую  и
драгоценную породу, внушая желание приобщить к какой-нибудь орнитологической
коллекции;  и когда этот  свет, превращенный  в  птицу,  начинал  двигаться,
действовать, как,  например, на том приеме, где я оказался вместе с  Робером
де  Сен-Лу,  он столь  радостно и  гордо  вскидывал  голову -  хохлатую, под
золотым хохолком  слегка ощипанных волос,  а движения его шеи были настолько
гибче, высокомерней, кокетливей,  чем это бывает у людей, что из любопытства
и  восхищения,  внушаемого им,  отчасти светского,  отчасти  зоологического,
уместно было задаться вопросом, находимся ли мы  в Сен-Жерменском предместье
или в Зоологическом саду, наблюдаем ли пересечение гостиной или  прогулку по
клетке, знатного  барина или птицы. Немного  фантазии, и  щебет подошел бы к
этому  толкованию не  меньше, чем пух. Он декламировал фразы, казавшиеся ему
"гранд сьекль"9, подражая в этом  манерам Германтов.  Но нечто  необъяснимое
превращало их в манеры де Шарлю.
     "Я оставлю  тебя  ненадолго,  -  сказал он,  стоило госпоже  де Марсант
отойти.
Быстрый переход