Вот отчего заливался кровью ее рот, вот почему она
веселилась, думая, что это ее красит, в тот час, когда к Тансонвилю подходил
поезд и Жильберта не знала, действительно ли приедет ее муж, или же она
получит одну из тех телеграмм, эталон коих, не без остроумия, был определен
еще герцогом де Германтом: "ПРИЕХАТЬ НЕВОЗМОЖНО ПРЕСЕКАЮ ЛОЖЬ", - вот отчего
бледнели ее щеки, покрытые фиолетовой испариной грима, чернели ввалившиеся
глаза.
"Видишь ли, - сказал он нарочито мягко, тоном, так ярко
контрастировавшим с его мягкостью прежней, спонтанной, голосом алкоголика с
модуляциями актера, - для счастья Жильберты я готов на все. Я стольким ей
обязан. Ты не представляешь". Сильнее всего отталкивало его самолюбие -
любовь Жильберты льстила ему, а о своей любви к Чарли он говорить не
осмеливался и изыскивал в чувстве, которое скрипач якобы питал к нему,
какие-то детали, несколько преувеличенные, а то и выдуманные целиком, - как
было известно и самому Сен-Лу, у которого Чарли, что ни день, просил больше
денег. Поэтому-то, оставив на меня Жильберту, он возвращался в Париж. Как-то
раз (забегу немного вперед, потому что я еще в Тансонвиле) мне довелось
увидеть его со стороны, и его речь, вопреки всему обворожительная и живая,
напомнила мне былое; меня поразило, как сильно он изменился. Он все больше
напоминал свою мать, унаследовав от нее высокомерную изысканность
обхождения; прекрасное воспитание выпестовало это свойство и оно будто
застыло; он словно бы инспектировал место, в котором оказался, своим
пронзительным взглядом - присущим и другим Германтам, но у него это
проявилось неосознанно, инстинктивно и по привычке; стоило замереть, и
окраска, что отличала его от других Германтов, словно окаменевший луч
золотого дня, придавала ему странное оперение, превращая в редкую и
драгоценную породу, внушая желание приобщить к какой-нибудь орнитологической
коллекции; и когда этот свет, превращенный в птицу, начинал двигаться,
действовать, как, например, на том приеме, где я оказался вместе с Робером
де Сен-Лу, он столь радостно и гордо вскидывал голову - хохлатую, под
золотым хохолком слегка ощипанных волос, а движения его шеи были настолько
гибче, высокомерней, кокетливей, чем это бывает у людей, что из любопытства
и восхищения, внушаемого им, отчасти светского, отчасти зоологического,
уместно было задаться вопросом, находимся ли мы в Сен-Жерменском предместье
или в Зоологическом саду, наблюдаем ли пересечение гостиной или прогулку по
клетке, знатного барина или птицы. Немного фантазии, и щебет подошел бы к
этому толкованию не меньше, чем пух. Он декламировал фразы, казавшиеся ему
"гранд сьекль"9, подражая в этом манерам Германтов. Но нечто необъяснимое
превращало их в манеры де Шарлю.
"Я оставлю тебя ненадолго, - сказал он, стоило госпоже де Марсант
отойти. |