— Да так я, заглянул просто, почтение выказать, — сказал я, оглядывая его кабинет, заваленный бумагами и документами.

— Польщён зело, — буркнул дьяк.

— Зубов твой… Немцам за серебро списки разрядные продавал, — как бы между делом сообщил я. — Ты к остальным своим дьячкам приглядись. Может, тоже кто приторговывает.

— Присмотрюсь, — осторожно сказал Вылузга. — Токмо… Чего же тут такого страшного?

Я посмотрел на него, как на идиота. Похоже, Вылузгу с этой должности тоже надо убирать.

— Коли немец знать будет, сколько у нас кого на границах, то и знать будет, сколько против нас войска выставить, — словно малому ребёнку, объяснил я. — А врага обманутым держать надо день и ночь. Обманул, считай, победил.

Мне вдруг вспомнилась известная история про то, как американцы по фотографии из «Огонька» вычислили потребляемую мощность секретных советских объектов. Тут, конечно, аналитики ЦРУ ещё не завелись, но и Зубов предоставлял уже готовую информацию, которую даже не надо как-то обрабатывать и дешифровать.

— Понял, — сказал дьяк.

— Хорошо, что понял, — хмыкнул я. — Сам тоже… Аккуратнее будь. Не ровен час, государь осерчает…

Вылузга побелел, нервно сглотнул. Если раньше царский гнев ограничивался недолгой опалой и возвращением к службе, порой даже на должность повыше прежней, то сейчас все достоверно убедились, что можно запросто лишиться головы, а не только доходного места у кормушки.

Я ещё раз посмотрел на него, улыбнулся участливо и вышел, не прощаясь. Оставляя дьяка Вылузгу трястись от неопределённости. Рано или поздно, похоже, придём и за ним.

Работа кипела. Даже без моего участия. Штат опричников рос не по дням, а по часам, учёба не прерывалась ни на день, маховик репрессий мало-помалу раскручивался всё сильнее. Опричники выметали измену. И в отличие от несбывшегося варианта истории, пока обходились без перегибов. Царский гнев сдерживала царица Анастасия, поправившаяся после болезни, излишне ретивых опричников сдерживал я, переводя на внутреннюю службу.

Короче говоря, пока русское войско отважно сражалось в Ливонии, мы воевали на внутреннем фронте против изменников и предателей. То и дело нам попадались литовские агенты наподобие Курбского, присягнувшие Сигизмунду и планировавшие бежать в удобный момент, иногда, в основном, среди татар, попадались любители крымцев, продававшие информацию им.

Сигизмунд, между тем, в войну пока так и не вступил, медлил, а русские полки под началом Мстиславского осадили ещё один орденский замок, Вильян. Ощущение было такое, что ещё чуть-чуть, и Ливония падёт целиком, как перезревшее яблоко, но немцы пока держались надеждой, что Сигизмунд не предаст и придёт к ним на помощь.

Беклемишевская башня больше не могла вместить всех желающих пожить в её подвале, и под тюремные камеры пришлось освободить место в Константино-Еленинской и Троицкой башнях. Впрочем, долго в камерах не засиживались. Одни отправлялись прямиком на плаху, другие — в отдалённые монастыри типа Соловецкого, третьи — на свободу, под надзор или домашний арест.

По каждому арестованному велось дознание и суд рассматривал все стороны, нередко отпуская схваченных по ложным доносам прямо из зала суда. У нас не было планов на поимку и палочки в журнал учёта мы не ставили, так что цели посадить как можно больше у нас не стояло. Наоборот, я ратовал за то, чтобы сажать и казнить только тех, чья вина железобетонно доказана. Например, чистосердечным признанием или вещественными доказательствами. Письмами, к примеру, как это было с Курбским.

Но даже так палача загрузили работой по уши. К нам приходили с повинной, каялись, падали в ноги, прося пощады. Таких, в большинстве своём, отправляли на покаяние в монастыри, изолируя от мира и политической жизни.