После пары дней интенсивных опросов версий осталось всего две. Та самая свечка, причём нашлось несколько очевидцев того, как пожар начинался. И поджог. Причём в Москве едва не случился погром, потому что кто-то пустил слух, будто город подожгли немцы, а раз мы с ними воевали, то и народ отправился вымещать праведный гнев в немецкую слободу, которая в пожаре не пострадала.

Народный гнев, правда, удалось быстро остудить, и я при этом присутствовал лично. Вызвали, оторвали от дел, так что я примчался к немецкой слободе злой и сердитый. Толпу вёл какой-то невзрачный мужичок в драном балахоне, не то юродивый, не то расстрига, шёл он в первых рядах, и я сразу же выцепил его взглядом.

— Христом-богом клянусь вам, немцы Москву нашу спалили! Нехристи! — тряхнув спутанными длинными волосами, громко воскликнул этот самый мужичок.

Опричники и городовые стрельцы успели перекрыть дорогу к слободе, где жили англичане, германцы, итальянцы и прочие иностранные мастера, доктора, толмачи и тому подобные люди. На вооружённых опричников толпа не осмелилась кинуться, но численный перевес явно был за сердитыми горожанами, а этот придурковатый только и делал, что распалял народный гнев.

— А вы, вы-то кого защищаете, братцы? — обратился он к выстроившимся цепочкой стрельцам. — Нехристей защищаете?

— Тихо! — зычно гаркнул я, подъехав на лошади и дёрнув поводья.

Толпа меня увидела, зашушукалась. Меня уже знали в лицо многие москвичи, и хоть моим именем детей пока не пугали, отношение было двояким.

— Расходитесь по домам! — крикнул я. — Опричная служба следствие уже ведёт, виновные в пожаре будут наказаны!

— Нет у нас больше домов! — пронзительно заголосила какая-то баба.

С надрывом, с плачем, вслед за ней заголосили другие. Я поморщился. Никогда терпеть не мог таких вот женских слёз.

— Тихо! — снова крикнул я. — Расходитесь!

— Немцы город сожгли! Гнать их надо с Москвы! — крикнул мужичок.

— Кто тебе сказал, что немцы? — прищурился я.

Такую версию я тоже слышал, но не чаще других. Да и в слободе всё равно жили не латыши и не пруссаки, немцами называли абсолютно всех иностранцев. Вряд ли тем же англичанам, делавшим огромные барыши на эксклюзивной торговле с Московским царством, нужно было сжигать Москву. Англичанка если и гадила, то совсем по-другому.

— Видение мне было! — брызгая слюной себе на неопрятную бороду, воскликнул мужичок.

Ну, точно. Юродивый. Блаженный. Отношение к ним было снисходительно-уважительное, и для среднестатистического москвича такой аргумент был вполне рабочим. Блаженный, значит, к Богу ближе, а если видение было про немцев, то непременно так и есть. Я же на ситуацию смотрел более трезво и рационально. Видение к делу не подошьёшь.

Меня посетило стойкое и острое желание треснуть этого юродивого по голове чем-нибудь тяжёлым, чтобы не зажигал толпу, но это, наоборот, послужит триггером, спусковым крючком для народного гнева, и целью станут уже не немцы, а мы. Блаженных трогать нельзя. Грешно.

— И что ты видел? — спросил я.

— Перст Божий! Геенну огненную! — взвизгнул мужичок.

Многие начали креститься. И в толпе, и даже некоторые стрельцы с опричниками. Всё-таки этот юродивый обладал какой-то необычайной харизмой, заражая всех вокруг непоколебимой верой в собственные слова. Ещё немного, и на немцев пойдут уже все, и опричники тоже, дружным строем, бить окна и громить дома.

— А может, дьявол тебя науськивает? Чтобы ты людей на бунт поднял, — пытливо произнёс я.

Бунт это серьёзно. Никому не хочется стать соучастником бунта, потому что наказание за него весьма и весьма строгое. И обвинение в связях с нечистым тоже не шутки.