|
Мне вспоминаются при этом немногие семьи «водоплавающих», которые я видел. Плавучий семейный колхоз череповецкого шкипера Тюлева. Семья обаятельного главврача из Сольвычегодска. И еще одна семья, которую я видел в Мурманске, в жилом доме моряков на улице Челюскинцев. Он был боцман, где-то плавал в загранке, кажется они шли в то время из Англии. Ждал, что жена вот-вот родит ему мальчишку. А она родила девчонок — сразу трех. Пароходство хотело дать радиограмму, а она боялась, что он там в обморок упадет, дождалась возвращения. А он ничего: девчонки востроносые, все в него — Верка, Надька и Любка. Бегают в детсад, любят сад до страсти, а дома галдят как сороки: и все им нужно покупать в трех экземплярах, не то заклюют. Ее уж и так в очереди за каким-нибудь детским дефицитом называют спекулянткой: спрашивает «три пары ботиночек». Помню, я протянул девчонкам по конфете, и они тут же проверили, все одинаковые или нет. А дальше все было, как в детской радиопередаче. Я спросил, где папа, и Любка, самая быстрая, сказала: «Папа в море!», Надька тут же повторила: «Папа в море!», и Верка, задыхаясь от спешки: «Папа в море!» А когда мать прикрикнула на них, они вдруг хитро перемигнулись и сказали дружно, хором: «Папа в море». Вспомнились и другие семьи, счастливые, но непохожие друг на друга или неудачные, тоже по-своему… Так что, дружище стармех, тема «Семья моряка» еще сложнее, чем это тебе представляется.
Приходит с вахты мой теперешний сосед по каюте Алик Роганов. Алик — москвич. Зимовку он проводит обычно в Херсоне, конец лета и осень — на Севере, а зимний отпуск — в Москве. Тянет его обычно туда, откуда мы дальше всего ушли. Но беседовать Алик любит о Севере. Сейчас он где-то вычитал, что здесь, у Канина Носа, намечено строить приливные гидроэлектростанции с горизонтальными турбинами, вроде череповецких, использующие энергию морского прилива. В устье Мезени будет десятикилометровая плотина и станция мощностью миллион триста киловатт. — Здорово, правда? — говорит Алик. — Тогда тут на берегу все будет — города, люди. Люблю я Север! Отстояться за Каниным нам не удалось. Вскоре после обеда послышался сигнал, короткий — длинный — короткий, «радио». По радио передали, что решено выходить: с юга надвигается ураган. В три часа дня мы вышли из-за Канина, и почти сразу началась бортовая качка. Начало швырять и класть с боку на бок, и больше уж не было спасения ни в каюте, ни на палубе, ни на мостике. Работы сейчас на судне мало, от этого еще труднее переносить качку. Только во сне удалось забыться на часок. Проснулся я от толчка. Рефрижератор наш содрогался и дребезжал, точно старенький двухвагонный трамвай на стыке рельс. За окнами взлетала пена. Шатаясь, я вышел на палубу. Ба, палуба-то у нас изгибается — точь-в-точь, как тогда на самоходке в Азовском море. Даже еще сильнее… Вон прошла судорога по стальному корпусу судна, выгнулась и прогнулась палуба, повис над волнами нос, стукнул о волну, взметнув пену, — и задребезжало все, точно вот-вот рассыплется судно. Другим судам достается не меньше нашего: вон спасатель «Бравый» мотается, как поплавок, а эти рыбацкие «пэтээски», что идут на Зайсан, как уточки, и чуть не на нос встают. Впрочем, «Бравый» — морской буксир, а пэтээску поднимает только на одну волну, с ней ничего не случится. Вот что будет с нашими рефрижераторами, с «Беломорским», с самоходками «немочками»? Ведь их поднимает на две и на три волны, и при этом они испытывают страшный излом. А море кипит. Вспоминается Ломоносов, который не раз, наверно, видел все это: Потом приходят на память читанные еще в Москве записки Наянова о том, как одну за другой ломало их баржи у Русского Заворота и как они спешили вытащить людей из-за борта, потому что долго в такой воде не продержишься: три-четыре минуты, а потом судороги — и конец… Какая только чертовщина не полезет в голову… Лучше пойду на камбуз и сварю для ребят черный кофе покрепче. |
