Работы в трюме в основном закончены, но уйти из-под Колгуева теперь нельзя: волнение. С неба день и ночь сыплется какая-то мелкая мразь — дождь не дождь, туман не туман. Как там писал один араб в XIV веке об «окраине Севера»: «…там беспрерывный дождь и густой туман и решительно никогда не встает солнце». И хотя мы не так погодой избалованы, как тот араб, самочувствие у нас тоже неважное. В первые день-два отдыхали, но теперь всю команду начинает одолевать скука. Надоело даже «сидеть на спине». Надоела и главная судовая игра — домино. «Умственная игра, — говорит о ней радист Кузьма. — На втором месте после перетягивания каната стоит». Домино надоело, а читать нечего. На обычном перегонном судне библиотеки нет, а все, что было свое, зачитано до дыр. Почему бы судну прямо при постройке не придать библиотечку: полтора миллиона старыми судно стоит, еще много тысяч — перегон, ну стоили бы книги еще сотню-другую.

Стоянка выматывает и тех, кто храбрится, и тех, кто говорит, что плохая стоянка лучше самого хорошего плавания, и тех, кто считает северные дни, потому что за них платят «полярку». Впрочем, таких корыстных у нас на судне, кажется, нет. Была еще там, на Волге, одна «пара нечистых» (так называл их хитрый на выдумку стармех) — моторист и кокша, да и те не прижились. Очень уж они не похожи были на всю команду. Особенно заметно это становилось в день получки, когда они бочком, точно крадучись, входили в столовую, где сидел старпом с ведомостью, зорко вглядывались в эту самую ведомость, долго и нудно выясняли что-то насчет переработки получаса в предвыходные дни, а потом, вцепившись в маленькие трояки и пятерки, сразу обретавшие в их руках солидность капитала, пересчитывали их раз, и два, и три, приговаривая при этом:

— Деньги, они счет любят…

Может, так оно и есть, может, они и правда счет любят, а только у нас все свободнее вздохнули, когда пара эта ушла с судна, волоча за собой купленные в дороге нелепые, огромные, как сундуки, чемоданы с барахлом и альбомы с видами десятков прибрежных городов, ни один из которых они так и не удосужились осмотреть…

— Сколько еще простоим? — спрашиваю я у Алика, который лежит напротив, перечитывая старые письма от своей московской девочки.

— Волнение… Может, неделю, может, две, может, три…

Я часто выбираюсь на мостик и сквозь сетку дождя смотрю в бинокль на низкий колгуевский берег, на большие деревянные дома становища. Суда заходят сюда редко, летом только рейсовый раза два в месяц заглянет. А чего здесь им делать, судам, — вечно туманы, потом льды, «кошки» — отмели. Так и дремлет тихий этот остров на великом морском пути. Это его, наверно, заметил в 1553 году бедняга Уиллоби, так, во всяком случае, считал Норденшельд. Впоследствии видел его и ходивший в первое плавание с Ченслером, а потом года через три приплывший на Север на своем «Искателе» Стивн Барро. А уж русские-то поморы ходили сюда без числа, только описаний не оставили. Беседу с одним помором о Колгуеве передает писатель С. Максимов:

«Вот что слышал я про Колгуев… от промышленников: что если промышленнику брезгать Колгуевым, то незачем ему было и на свет божий родиться.

На печи лежа, кроме пролежней, мало что другого нажить можно, а с морем игру затеешь — умеючи да опасливо — в накладе не будешь. Нам, поморам, в морских плаваньях не учиться стать, мало того, что малый ребенок умеет веслом править, баба, самая баба — уж чего бы, кажись, человека хуже?! — и та, что белуга, что нерьпа, лихая в море… Колгуев этот все равно что дом наш родной; полтораста этих верст мы на попутничке и в сутки отработаем».