За клубом ребятишки таскают для школы кирпичи, готовят к зиме школьные печи. Ну да ведь середина августа.

Мы заходим в гости к русским девчатам с метеостанции. Они всегда рады гостям, гости так редки на Колгуеве. Стол у них, как в порядочной библиотеке, завален горой журналов — «Искусство кино», «Советский экран», «Здоровье». Девчата — радисты и метеорологи: это они снабжают нас сводками погоды, эти гостеприимные девчата с Колгуева — первые красавицы и невесты «на сто пятьдесят миль в окружности».

Мы прогуливаемся у берега, где висят ободранные нерпы, приготовленные в пищу голубым песцам. К 1965 году колхоз намерен сдавать по полтысячи песцовых шкурок в год.

Мы спускаем на воду карбас, и местные парни отвозят нас на бот, а оттуда — на судно, где наша изнывающая от скуки команда ждет рассказов об острове.

Идет вторая неделя стоянки. Делать нечего. Лежим на своих койках, беседуем с Аликом.

— Люблю Север, — говорит Алик, — тут и море другое, и люди плавают настоящие.

Мне не по душе такое деление, и я говорю, что люди, где я бывал в России, везде настоящие, да, наверно, и во всем мире тоже. От Баренцева же моря мне что-то пока мало радости. Дождит, вся команда гриппует, да и сам Алик ходит перевязанный шарфом.

— А все-таки я люблю Север, — не сдается Алик.

Наконец-то отход. Выходим мы ранним утром. Хорошее утро: солнышко. И волнение пока небольшое. Как-то будет вести себя наш рефрижератор? Сперва все идет неплохо. Но мало-помалу волнение усиливается. В открытом море нас снова начинает ломать. У нас на борту механик-наставник Маркин, он бегает по трюму, смотрит, как идут дела. А дела совсем плохи, опять все ползет по швам. Наянов спрашивает по радио, дойдем ли до Оби. «Не дойдем», — отвечает Евгений Семенович, совсем скисший за эти дни. «Нет, не дойти», — подтверждает Маркин.

Мы лезем в трюм. Маркин приказывает нам ставить подпорки в трюме и сам тоже берется за топор. Работаем вчетвером — сварщик Артур Швенке, боцман Толя, Маркин и я. Во время перекура в полутемном гулком трюме Маркин вдруг по какой-то неясной для нас ассоциации начинает вспоминать немецкий лагерь. Он попал туда с другими моряками, оказавшимися к началу войны в немецких портах; их всех переправили в лагерь Вильцбург. Там много было наших перегонщиков — Клименченко, Козадеров, Дальк, Нерсесьян, Вахтин… Рассказывает Маркин просто, без громких слов, как он пригрелся при одном шофере грузчиком (за то, что был хорошим механиком), как потом стащил для наших голодных буханку хлеба — а тут обыск. Вот натерпелся страху, думал: сейчас найдут и шлепнут. Но буханку не нашли. Жив Маркин. И при Сталине выжил в лагере, хотя и сильно постарел, не по годам. Так вот и живет человек — все время рядом с опасностью. А я посмотрел, как он вчера вылез ночью из трюма, сложил телогреечку на сдвинутых стульях у нас в кают-компании и спит, и думаю: как же, все-таки механик-наставник; а он-то, оказывается, все видел, все испытал, Маркин, и к телогрейке этой привык.

Потом Маркин ушел, и мы остались втроем. Артур Швейке и Толя орудовали топорами, а я все больше ворочал бревна и прочие тяжести, потому что золотыми мои руки никак не назовешь. Артур после недели, проведенной почти безвылазно в трюме у нас и на ленском рефрижераторе, который тоже покорежило, такой же румяный, как ни в чем не бывало — работяга он, этот Артур со спасателя.

Поставив подпорку, мы садимся перекурить. Собственно, курят они, а я просто лежу на досках и гляжу на них. Они очень похожи, русский и немец, когда сидят вот так на бревнышке и взахлеб вспоминают свой Измаил, «Голубой Дунай» и дешевое сухое вино — измаильский «зайбер».