Вот только теперь, поплавав по Баренцеву, начинаешь понимать, что за отчаянные мужики были эти поморы.

Заселялся Колгуев поздно. Во второй половине XVIII века поселилось здесь семьдесят шесть беглых раскольников, да все перемерли, наверно цинга сгубила. Потом один купец поселил две ненецкие семьи, и те тоже вымерли. А потом уж заселение шло успешнее. К концу прошлого века англичанин орнитолог Обин Тревор-Бэтти прожил там три месяца и написал любопытную книжку о Колгуеве. Тогда, в 1894 году, на Колгуеве жили ненцы, у них было около трех тысяч оленей и очень много гусей, которых разводили для продажи.

Интересно было бы выбраться на Колгуев, но до берега не близко, а шлюпку мы не спускали.

Однажды мне повезло: местный бот, проходя мимо с рейсового теплохода, забрал нас с Митей и Аликом в Бугрино.

В становище большие деревянные дома под железной крышей, магазин, больница, школа. Зеленеет трава. Идет дождь. Ненцы ходят в оленьих малицах и пимах прямо по лужам, ездят по траве и ромашкам в санках, запряженных оленями. Ребятишки в красивых, расшитых пестрыми квадратами шубках играют возле дома, катаются на качелях, словно не замечая дождя; у них на щеках странный северный румянец, малиновый, точно ожог. Вместе с нами приплыл на боте бухгалтер Кириллов, когда-то он здесь работал лет десять подряд, сейчас будет снова в колхозе бухгалтером. Он говорит, что здесь, по его мнению, большое хозяйство можно развести — не четыре, а все двадцать тысяч оленей.

Я соглашаюсь с ним, припомнив при этом, что уже в начале века здесь было пять, а в тридцатые годы — семь тысяч голов. Двадцать — это здорово! Нетребовательнее оленя небось и зверя нет, может только верблюд, но верблюжатины, каюсь, не ел, а вот оленье мясо мне нравится. Я говорю бухгалтеру, что хорошо было бы здесь снова развести много-много гусей, как во времена Тревора-Бэтти: вон как они красиво ходят на бережку, ровной линией, в кильватер, точь-в-точь наши суда на морском переходе.

Южанин Митя приходит в восторг от оленьих рогов, которые он видит в таком количестве впервые, и решает закупить на вешалки.

— Сколько? — спрашивает он старика ненца.

— Рубль, — спокойно говорит ненец, не выпуская трубки изо рта.

— Давай две пары на рубль.

— Давай.

— А три?

— Давай, — спокойно говорит ненец, попыхивая трубочкой.

— Тогда еще и эти возьму, ладно?

Старик молча кивает, пряча деньги, а Митя забирает рога, очень довольный сделкой. Мы снова выходим на мостки улицы. Какие-то ненужные рога валяются здесь кучей, сколько угодно рогов, совершенно бесплатно.

— Эх ты, торгаш, — смеемся мы с Аликом. — Белый купец.

Митя, весь увешанный грязными рогами, злится.

Рога эти не дают представления об изумительной красоте живого оленя, доброго, ласкового работяги оленя, про которого ненцы говорят: оленя нет — человека нет. Вон они, олени, мокнут под дождем за домом. Румяный приземистый парнишка в оленьих шкурах хлопочет возле упряжки. Парня зовут Иван Варницын, он оленевод, ненец. Иван приглашает нас в дом. Здесь много народу, но все почему-то спят, большинство прямо в малицах, как на дворе. Ребятишки, тоже не снимая шубок, входят в дом, потом выбегают во двор. В опрятной кухоньке, попыхивая трубкой, сидит бабка. Перед нею бумажная иконка и какая-то культовая картинка из «Огонька».

Заходим в клуб; дверь не заперта, но внутри никого нет. На столе — гора патефонных пластинок, приготовленная к вечеру картина «Поет Ив Монтан», на стене — плакат об увеличении песцового хозяйства на острове. Хороший сельский клуб, лучше, чем, скажем, у нас под Наро-Фоминском.

За клубом ребятишки таскают для школы кирпичи, готовят к зиме школьные печи.