|
Артуру пришлось немало поколесить по России, прежде чем он вернулся в родной Измаил из отдаленных мест, но вот вернулся. Для многих — это одно из самых непреодолимых чувств, чувство родины. Я вспоминаю, как совсем недавно на Волге мы встали на якорь у одной деревни, где небось до нас никто и не вставал, потому что сразу набежали ребятишки и повели нас с Димой в село: мы решили тогда для камбуза молоком разжиться. Село было какое-то неуютное, пустое, продуваемое всеми ветрами. А уж голое — ни кустика. Только дома, мы с Димой сразу обратили внимание, были все на высоченных каменных фундаментах и церковь очень странная, похожая на кирху. Молока мы долго не могли найти: там коровы нет, там хозяева в кино ушли, и вдруг ребятишки в один голос закричали, что надо к Штуккерту, у него есть.
— Что это за Штуккерт такой? — спросили мы с Димой. — Откуда он взялся? — Да это немец. Вернулся из Сибири. Один, из всех, что были. И мне подумалось тогда, в той неуютной волжской деревне, что где-нибудь на богатых берегах Енисея этот Штуккерт отчаянно тосковал по Волге и что никогда бы ему и в голову не пришло тосковать, скажем, по Енисею или по Рейну, потому что ведь он тут родился и вырос на Волге, небось и ест, и пьет, и говорит, и поет по-волжски, и девушки ему нравятся только волжские. Оттого он и вернулся с нового обжитого места в разоренное прежнее гнездо, в опустевшую голую эту деревню, потому что не было ему, видать, жизни без Волги… Вечером мы подошли к Поворотному бую, что у Печорской губы. И тут стало ясно, что дальше оба киевских рефрижератора вести нельзя, и тому и другому придется повернуть в Печору, на завод, а уж только в следующую навигацию добираться на Обь. Что ж, некоторый отсев бывает при каждой проводке, это не лишает перегон в целом его экономической целесообразности. Рефрижератор мой попал в отсев, и плавание для него кончилось, теперь Нарьян-Мар, Печора, завод. А мне хотелось еще поплавать и очень хотелось увидеть вечные льды. Пришлось проситься на новое судно, и Наянов приказал пока пересаживаться на флагман, до Диксона, а там переходить в новую команду. Это был очень грустный вечер: мы прощались с ребятами. Все звали в гости, даже старик Гаврилыч, и мне казалось таким естественным, что я ко всем заеду зимой… Суда разошлись. Алик выпустил в воздух несколько прощальных ракет. Небось выпросил у Евгения Семеновича дефицитные эти ракеты. А я слонялся по «Бравому», не находя себе места, и в конце концов радист Кузьма, сменившись с вахты, потащил меня к ним в каюту.
— Ты ложись на моей койке, — сказал Кузьма. — А я на Витькиной, мне его опять скоро менять. У нас и живи, веселее. Кузя при его шести классах образования все всегда может понять. — Ну ты по рефрижератору небось скучаешь? — сказал он. — Это все точно. Когда я с первого своего судна ушел, ну просто мочи нет как скучал. Увижу его где на реке, на мостик выбегу, ору как ненормальный, машу. А теперь обвык, теперь мне на каждом судне дом… И действительно, я замечал не раз, как волнуются наши ребята, встретив где-нибудь на Дону или Волге свое старое судно (наши ведь на все реки наперегоняли суда) или просто увидев название этого судна, намалеванное суриком на шлюзовой стенке. Помню, как мы с Митей вовсю махали с палубы, увидев на Волге свой первый «Табынск», а речники на «Табынске» махали нам в ответ, но, наверно, в толк не могли взять, чего так разоряются на рефрижераторе эти парни… — А где твой настоящий дом? — А вот это и есть, — Кузя с силой ударяет по койке. — Где плаваю — там и дом… Да. Только я вот брошу все это. Осяду на берегу. Я улыбаюсь в темноте. Э, сколько раз я эти разговоры слышал, Кузя. |
