— А… Правду! — съ большой горячностью сказалъ французъ. — Какъ хотите вы бороться противъ громадной еврейской организацiи? Она везде. Elle tient tous les carrefours. Къ власти она пускаетъ только своихъ, «услужающихъ», или убежденныхъ къ повиновенiю, или купленныхъ… Мы побеждены, даже и не понимая того, что мы не боролись… Послушаемъ, что намъ скажетъ вашъ Illustre. Вы мне будете переводить.

— Съ особымъ удовольствiемъ.

Президiумъ, и опять все имена, знаменитости, крупнейшiя величины леваго и праваго лагерей — занялъ свои места за столомъ. Портьера позади стола распахнулась. Залъ разразился громомъ рукоплесканiй. Многiе встали. Рядомъ съ Нордековымъ какой то совершенно лысый человекъ неистово хлопалъ въ ладоши, весь перегнувшись за перила хоровъ. Изъ за эстрады къ столу подошелъ Стасскiй.

XXI

Онъ былъ очень старъ и, видимо, слабъ. На немъ, какъ на вешалке, виселъ длинный, черный» старомодный сюртукъ. Въ толпе кто то сказалъ — «народовольческiй». И точно: — отъ костюма Стасскаго повеяло шестидесятыми годами.

Совершенно лысый черепъ былъ цвета слоновой кости. Сивые волосы редкими прядями обрамляли только шею и спускались косицами на воротникъ. Сморщенное, белое, какъ у покойника, лицо было покрыто сетью частыхъ мелкихъ морщинъ. Жиденькая бородка торчала ядовитымъ клинушкомъ… Руки у него были длинныя съ узловатыми тонкими пальцами. Оыъ походилъ на хищную птицу.

— Настоящiй кондоръ — орелъ стервятникъ, — прошепталъ на ухо Нордекову Ферфаксовъ. — Если бы вечеромъ увидалъ такого въ горахъ, — пристрелилъ бы его за милую душу.

Стасскiй поклонился, легкимъ наклономъ головы отвечая на сделанную ему овацiю, и оперся обеими руками о край стола.

Апплодисменты стихли. Стала напряженнейшая тишина. Стасскiй не торопился начинать. Нордекову показалось, что онъ такъ старъ и слабъ, что не въ силахъ будетъ говорить.

Но голосъ Стасскаго раздался, и действительно, совершенно отвечая его наружности, онъ походилъ на орлиный клекотъ.

Стасскiй бросалъ отрывистыя, безсвязныя фразы, какъ все Русскiе ученые злоупотребляя иностранными словами. Первое впечатленiе было — большое разочарованiе.

— Да онъ совсемъ не ораторъ!..

Но Стасскiй зналъ, что делалъ. Онъ бросалъ свои отрывистыя мысли, какъ скульпторъ бросаетъ глину на болванку… Онъ лепилъ ихъ безобразными комками, едва давая очертанiя того лица, какое онъ хотелъ вылепить. И сейчасъ же онъ принимался эти наспехъ безсвязно брошенныя мысли дополнять, разъяснять, переделывать, опровергать, изменять и вдругъ, и совершенно неожиданно для слушателя, мысль Стасскаго вставала необыкновенно ясная и выпуклая.

— Репродукцiя… Воспроизведенiе… Я бы сказалъ — отображенiе… того, что происходитъ сейчасъ въ Россiи… Это… Депрессiя… Какая то подавленность съ одной стороны… Полная толерантность массъ… И вместе съ темъ неостывающiй, вулканическiй какой то, революцiонный пафосъ… Кипенiе толпъ… Массовая психологiя… Митинги и образованiе совсемъ своеобразной демократiи, общественности въ техъ слояхъ общества, где и самаго этого слова не понимали.

Нетъ, онъ совсемъ не былъ старъ. И кто бы сказалъ, что ему за восемьдесятъ!.. Душа его горела молодымъ огнемъ. Тело точно торопилось передать человеческимъ языкомъ все то, что накипело въ его душе. Этотъ человекъ, казалось, понималъ и виделъ нечто скрытое отъ другихъ и спешилъ разсказать объ этомъ, пока онъ еще живъ, чтобы предупредить человечество о надвигающейся катастрофе.

— Соцiализмъ проводится тамъ безповоротно… и жестоко… И какой соцiализмъ! Соцiализмъ Беллами и Уэлса! Соцiализмъ необузданныхъ романистовъ, данный въ руки дикарямъ… Притомъ шовинистическiй какой то соцiализмъ… Олицетворенiе и оформленiе всехъ старыхъ лозунговъ.