Въ толпе зарождалась въ полголоса запетая песня:

— Смело пойдемъ мы

За Русь святую…

XX

Еще во время вечеринки Ферфаксовъ улучилъ минуту и, отведя Нордекова въ сторону, сказалъ ему:

— Вы Ранцева знаете?

— Такъ не знакомъ, а слыхалъ. Онъ председатель Марiенбургскаго полкового объединенiя. Мы съ нимъ контактъ держимъ.

— Удивительнейшiй по нашему времени человекъ… Рыцарь… Честность и офицерскiй долгъ… Такъ вотъ этотъ Ранцевъ мне говорилъ: — сюда изъ Чехо-словакiи прiехалъ некто Стасскiй. Въ прошломъ едва ли не революцiонеръ… Антимилитаристъ… Ну, да Ранцевъ, я васъ съ нимъ познакомлю, — вамъ все про него разскажетъ. Стасскiй считался когда то первымъ умомъ въ Россiи… Теперь глубокiй старикъ. Въ будущую субботу онъ читаетъ здесь лекцiю о томъ, что происходитъ въ Россiи… Пойдемте… Входъ свободный. Три франка на покрытiе расходовъ.

— Непременно.

Это было слабостью Нордекова и Ферфаксова: — набираться чужого ума, ходить по лекцiямъ и докладамъ, которые бывали въ те времена въ Париже почти каждый день.

Нордековъ давно, еще въ годы своей Петербургской службы, слыхалъ о Стасскомъ. Теперь о немъ шумели эмигрантскiя газеты. Отъ него ожидали глубокаго профессорскаго, академическаго анализа сущности советской власти. Ожидали откровенiя, пророчества.

Ранцевъ, встреченный Нордековымъ у входа въ залъ, на вопросъ, зналъ ли онъ лично Стасскаго, ответилъ:

— Я его, можно сказать, совсемъ не знаю. Одинъ разъ какъ то виделъ его на вечере и слышалъ, какъ онъ говоритъ. Ужасный человекъ. По настоящему ему тогда уже было место где нибудь въ тюрьме, или въ ссылке, а еще того лучше въ сумасшедшемъ доме, но, вы знаете, какъ было слабо наше правительство съ такими господами. «Стасскiй первый умъ Россiи»… «Стасскiй другъ графа Льва Николаевича Толстого», — какъ же такого сослать?… Съ нимъ нянчились… Его принимали въ великосветскихъ салонахъ… Онъ проповедывалъ самый крайнiй анархизмъ и антимилитаризмъ. Потомъ, говорятъ, раскаялся и переменился. Умъ едкiй и оригинальный. Ему приписываютъ формулу: — «ни Ленинъ, ни Колчакъ». Мне разсказывали, что въ Крыму онъ бывалъ у генерала Врангеля, помогалъ ему своимъ весомъ въ общественныхъ кругахъ, своимъ умомъ и богатыми знанiями. Въ Добровольческой армiи его даже будто полюбили, и онъ самъ изменилъ свой взглядъ на «военщину», какъ онъ насъ называлъ… Онъ безъ копейки очутился заграницей, но у него везде старые друзья. Онъ близокъ ко многимъ главамъ нынешнихъ правительствъ. Когда то съ ними разрушалъ Императорскую Россiю… Ему помогаютъ… Для него безкорыстно работаетъ наша молодежь… У него друзья и тамъ… Въ Россiи… Ея мучители — его бывшiе прiятели… Я думаю, онъ многое знаетъ, чего мы не знаемъ.

— Потому то вы и пришли… Я никогда раньше не видалъ васъ ни на какихъ докладахъ.

Какая то тень пробежала по лицу Ранцева. Онъ точно нехотя ответилъ:

— Отчасти и потому.

— Да, какъ можно не быть на такомъ докладе, -

воскликнулъ Ферфаксовъ. — Вы посмотрите весь эмигрантскiй Парижъ собрался сюда. Какой съездъ!.. Этотъ докладъ событiе въ нашей беженской жизни.

У нихъ места были на хорахъ. Оттуда все было отлично видно. Залъ былъ небольшой, но поместительный. На невысокой эстраде стоялъ, какъ полагается, длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ, для президiума. На немъ лежали листы белой бумаги, стоялъ графинъ со ржавой водой и стаканъ для оратора. Точно тутъ ожидался судъ. Кого будутъ судить на немъ: — Россiю, или эмиграцiю?..

Подъ гомонъ голосовъ и стукъ шаговъ залъ быстро наполнялся.