— Ну вотъ еще, — сказалъ Амарантовъ, — шестьдесятъ большевиковъ хоть сейчасъ своими руками задушу. А этихъ шестерыхъ… За что лишать ихъ жизни,

которую имъ послалъ Господь?

— Это, какъ дитё убить, чисто какъ дитё, — вставилъ слово Нифонтъ Ивановичъ.

— Но какъ то порешить ихъ надо, — нерешительно заговорилъ Нордековъ. — Таковъ французскiй законъ… Собакъ не дозволяется… Задушить ли, камнями ли побить, въ воде ли утопить, а угробить какъ то надо? Чтобы не дышали… А ни-ни!.. Нельзя… II faut… Pas possible. Et alorsL.

— Hy да, — сказалъ Ферфаксовъ, — законы на то и пищутся, чтобы ихъ обходить.

— Ну только не французскiе, — сказалъ Парчевскiй, — это Русскiе Императорскiе законы мы всегда стремились обходить и вотъ и дообходились, что вотъ куда зашли… Где, хочешь не хочешь, а исполняй законъ.

— Анеля, возьмемъ одного… Совсемъ какъ мой Берданъ будетъ. Помнишь?

— Вете паньство!.. Сказали тоже!.. А что консьержка скажетъ?… Какъ намъ такого зверя держать на шестомъ этаже въ мансарде.

— Стасику была бы игрушка…

— Вамъ все игрушки, а мне разорваться, прибирая за вами.

— Да я возить его съ собою буду. Знаете, господа, у одного офицера, шоффера, какъ и я есть собака «вольфъ». Такъ она всегда подле него у руля сидитъ. И такъ онъ ее, симпатягу, заучилъ, что, если клiентъ мало даетъ на чай, онъ ее незаметно толкнетъ, а та высунется въ окошко да на клiента «ррр», зарычитъ… Мало, молъ, даешь… А если клiентъ разщедрится, онъ ей скажетъ: — «dis merci a monsieur» и его «вольфъ» — правую лапу къ уху — честь, значитъ, отдаетъ!.. Пасть откроетъ… Улыбается. Такая славная умная собачушечка… Все клiенты ее прямо обожаютъ… Вотъ и у меня такъ же будетъ…

— Ну нечего, нечего, сказки разсказывать, — сказала Анеля и потащила мужа отъ корзины со щенятами за рукавъ.

Неонила Львовна поставила корзину на землю и строго сказала:

— Какъ хотите, а кончайте до света. — И пошла твердою поступью обратно на дачу.

— Нетъ, это и правда тяжело, — сказалъ Нордековъ. — Подумайте, собака совсемъ безпомощна. Она веритъ человеку и такое предательство…

— А что, если, господа, китайцамъ свезти. На кухню… Подле Лiонскаго вокзала есть, говорятъ, такой ресторанъ… Тамъ собакъ готовятъ… Все таки, какъ то лучше, чемъ такъ душить?… — предложилъ Парчевскiй:

— Это надо, чтобы черные язычки у нихъ были, — изъ угла отозвался Ферфаксовъ.

Корзина, подле которой смущенная и виноватая, все поглядывая на людей, вертелась Топси, разрушила колдовскiе сны ночи и песень. Парчевскiй отошелъ къ забору и мрачно курилъ. Мишель Строговъ шептался у дома съ Леночкой. Дружко подходилъ къ щенятамъ то съ одной, то съ другой стороны, щурилъ помутневшiй глазъ, любовался ими, щелкалъ языкомъ и говорилъ, ни къ кому не обращаясь:

— Ахъ ты, ну какiе право, аппетитные… А тона то!.. Масломъ ли, водою, или итальянскимъ карандашемъ ихъ хватить!.. Карти-ина!..

Разговоръ не клеился. Амарантовъ началъ было вспоминать, какъ первый разъ онъ встретился съ Нордековымъ на войне, но тотъ слушалъ какъ то разсеянно и, наконецъ, рукой махнулъ и сказалъ съ отчаянiемъ:

— Ахъ, да не до того мне теперь!

Ольга Сергеевна сидела въ углу палисадника съ Лидiей Петровной. Она смотрела на мужа, и злая улыбка кривила ея губы. Недобрымъ огнемъ загорались ея глаза. Презренiе было въ нихъ.