Леночка вдругъ прошла къ самой корзине.

— Ну что налюбовались, — съ какимъ то вызовомъ сказала она и взялась за ручки корзины.

Все разступились передъ нею. Она подняла корзину и унесла ее обратно на дачу.

И какъ только унесли эту корзину, всемъ стало легче. Парчевскiй съ силой бросилъ папиросу и сказалъ ни къ кому не обращаясь:

— Эхъ, жаль, пьянино нетъ… Часъ то такой, что самое время подъ пьянино цыганщину петь.

— А на столе чтобы недопитые стаканы шампанскаго стояли, да на хрустальныхъ блюдечкахъ каленый миндаль съ крупною солью, — оживляясь, сказалъ Дружко. — Вотъ оно какъ, Михако, у насъ бывало въ старые то годы.

— И бледный светъ утра… Разсветъ зарождается, — продолжалъ вспоминать Парчевскiй. — Трубачи устали забавлять господъ и пошли пиво пить съ французскими булками и колбасой.

— Эхъ и колбаса, братцы, была, — воскликнулъ, окончательно прогнавшiй мысли о приговоренныхъ къ смерти щенятахъ Дружко. — Вареная, съ саломъ и чеснокомъ… На зубахъ, ажъ хруститъ…

— И позовемъ мы песенниковъ. Вотъ, когда шло слiянiе съ народомъ… Четвертная водки… Пьяныя мокрыя уста… Поемъ вместе и пьемъ вместе. Дружко, ты помнишь, у васъ въ полку былъ запевало Кареловъ?

— А что!.. Да Викторъ Павловичъ нешто ему уступитъ? Чемъ мы сами то не песенники?

— Такъ что же? — нетъ солдатъ — мы сами солдаты… Нетъ песенниковъ — мы за нихъ…

— Нетъ Россiи, — тихо и зло сказала съ крыльца Ольга Сергеевна.

— Мы и сами Россiя, — весело и пьяно ответилъ ей Дружко. — He пропадетъ, поди, она. Куда ей деваться? Запевайте, Викторъ Павловичъ…

XIX

Никто не заметилъ, какъ снова вошла въ палисадникъ Леночка. Она принесла что то круглое, плотно укутанное подушками и пледомъ, какой то низкiй стулъ и крепко уселась на немъ, поднявъ высоко колени. Подле нея стала, повиливая хвостомъ словно печальная Топси. Леночка сидела и слушала песни, опустивъ лицо на ладони и облокотившись о колени. Ея лицо было задумчиво и строго.

Французы соседи давно полегли спать. Съ соседней дачи присылали сказать, нельзя ли потише, нельзя ли перестать петь. Никто и вниманiя не обратилъ на посланца.

— У насъ въ Медоне никогда бы не посмели такъ нахальничать, — сказалъ Парчевскiй.

— Стоитъ ли стесняться въ своемъ отечестве, - сказалъ Дружко. Онъ, чтобы звончее петь зажималъ себе горло подъ кадыкомъ.

Последнiй поездъ на Парижъ давно прогуделъ невдалеке.

— Что жъ, господа, до перваго метро, — предложилъ Дружко.

— Конечно… Конечно, — сказала Ольга Сергеевна. Въ ея голосе звучали усталость и раздраженiе, но никто не обратилъ на это вниманiя.

— Предложенiе принято единогласно, — сказалъ Нордековъ.

Снова запели.

Светало. На лиловыхъ кистяхъ сирени свинцовымъ налетомъ легла роса. Воздухъ былъ чистъ и свежъ. Вдали розовелъ востокъ. Золотые лучи тамъ играли. На верху небо съ каждымъ мигомъ становилось голубее. Надъ Парижемъ дымными языками клубился туманъ. Съ Сены, должно быть съ моторной баржи, неслись резкiе звуки трубы.

Все устали, притихли, какъ то осоловели.

Леночка поднялась съ своего низкаго сиденья. Ея лицо было бледно. Глаза горели суровымъ огнемъ. Брови были нахмурены. Что то мужественное было въ ея прекрасныхъ глазахъ. Она казалась худее и стройнее въ бледномъ свете утра.

— Ну вотъ и готово, — сказала она.

Никто ее не понялъ.