– Ликвидационные полицейские? – переспросил я. – Это еще что такое?

– Ну… это самое… как на бирже… Тьфу ты, ну словом, все полицейские подают в отставку. Они заявили, что при существующем положении вещей не могут выполнять свои служебные обязанности…

– А‑а, ясно. Для американских полицейских пистолеты были единственным оружием. Помнится, даже сами ньюйоркцы критиковали своих полицейских за то, что они слишком много стреляют. Хотя в южных штатах, где то и дело линчуют негров, без пистолетов им никак не обойтись.

– А наши полицейские, наверное, и стрелять‑то не умеют, хоть и носят пистолеты.

– Это точно, – кивнул я. – Только один раз и стреляли – во время первомайской демонстрации, на дворцовой площади. Дубинкой орудовать куда легче. Великая вещь привычка!

– В Аризоне появились гангстеры‑лучники. Совершено несколько нападений на банк… А еще тут написано, что у них рапиры, – сказала Кисако.

– Лучники? Это кличка у них такая что ли?

– Да нет, написано – лучники. Без кавычек. Может, опечатка?

– А‑а, понял, никакая не опечатка, просто они вооружены луками и стрелами.

– Ах, вот в чем дело… Значит, близится время рубинов гудящих…

– Ты когда‑нибудь слышала, чтобы рубины гудели? Совершенно неостроумно! Если хочешь сказать – времена Робин Гуда, так и говори.

– Я и говорю. Это Гоэмончик меня заразил своим чудным языком.

А этот самый Гоэмончик, которому Кисако все гладила и гладила лысину, вдруг страшно покраснел, начал мигать и задыхаться, широко разевая рот.

– Кисако, что это с ним? – обеспокоенно спросил я. – Может, припадок начинается? Ты не знаешь, он не страдает падучей?

– Ничего особенного, – сказала Кисако и почесала у него за ухом. – Он же обожает, когда ему щекочут лысину. Все время просит – почеши, погладь…

Но я не на шутку встревожился. С Гоэмоном творилось что‑то странное. Его губы дергались. Может, ему не хватает воздуху?

– Кисако, оставь его в покое! Не видишь – человеку плохо. Что он тебе – кошка или собака?

– Отстань, мне самой приятно, – невозмутимо ответила Кисако. – Когда я была маленькой, был у нас в деревне один идол. Ужасно миленький, головка гладкая‑прегладкая, блестит ярче солнышка, точь‑в‑точь как у Гоэмончика. Я его жутко полюбила. Подойду бывало и глажу по головке. Все глажу и глажу…

– Что ты заладила – глажу! – я рассердился. – Неужели ты такая бессердечная? А вдруг он помрет…

– Ну что ты, это еще зачем?.. Ничего с ним не случится. Правда, дед, тебе ведь приятно и ты совсем не собираешься уми…

– А‑а‑а… – вдруг застонал Гоэмон.

Я в ужасе уставился на его широко разинутый рот, на его грудь, набравшую воздуха, как мне казалось, для последнего вздоха.

– А‑а‑а…

– Что с ним?! Гоэмон, Гоэмончик, дорогой, что с тобой?..

– Все. Теперь уже скоро, – все так же невозмутимо сказала Кисако.

– А‑а‑апчхи!

Плохо было не Гоэмону, а мне.

Громоподобный чих сотряс стены. Лицо Гоэмона сразу приобрело нормальный оттенок. Он мгновенно уснул.

– Ужасно смешной, правда? – сказала Кисако, заботливо вытирая ему нос половой тряпкой. – Он говорит, что чихание – самая приятная вещь на свете.

В дверях появился наш связист и протянул мне английскую газету.

– Где Тамура‑сэнсэй? – спросил он взволнованно.

– В соседней комнате.