И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.

 

Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли… Мысли — тысячи образов — работали сразу по множеству каналов одновременно — никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно „вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему — к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину — Россию — от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать, — нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее… уже не жить!

 

И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем, — как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу — родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.

 

— Сыночек! — шепчет Никольский. — Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского — не таким, каким я видел его в больнице — умирающим, но молодым и прекрасным.

 

Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?

 

Кому — память,

Кому — слава,

Кому — темная вода!

 

Мне досталась темная ледяная вода, и даже не на войне.

 

Но не в ледяных водах Байкала мне суждено было умереть (признаться, мне вообще не верится, что я когда-нибудь умру). Жизнь дала о себе знать болью, тошнотой, ознобом — суровое пробуждение.

 

Я лежал животом на чьем-то колене, голова и ноги на льду, кто-то решительно хлопал меня по спине. Ветер нес тысячи острых иголок.

 

— Хватит, — послышался чей-то знакомый голос, — вода уже вся вышла. Ребята, он дышит! Не надо никакого искусственного дыхания.

 

— Он пришел в себя. Андрюша!!!

 

— Мы его простудим.

 

— Одевай его скорее.

 

— В машину сначала.

 

Вокруг меня столпились шоферы — испуганные, сочувственные, суровые, обветренные, но какие ласковые, добрые лица.

 

— Где Виталий? — спросил я, и меня вырвало остатками воды.

 

— Нахлебался парень! — вздохнул кто-то.

 

Меня перенесли в кабину вездехода — я порывался идти сам, — мельком я видел бледное с закушенной губой лицо Тани Авессаломовой, она… она снимала мое спасение.