Возможно, Цифер вел тайную жизнь в отелях. Так сложнее выследить. Скопившуюся почту он забирал в банках или конторе своего поверенного. «Раз-два-три» был немногим лучше клоповника, а отели в Берлине и Токио – пятизвездочными дворцами. Видимо, Цифер любил их чередовать, чтобы сбивать со следа. Как найдешь птичку, которая сегодня гнездится в «Ритце», а завтра упорхнет в католическую ночлежку?

По проходу прошла стюардесса, раздавая пассажирам одеяла и подушки. Некоторые из попутчиков уже разложили свои «Кресла Сиесты», приготовившись ко сну. Я решил лечь у окна, чтобы ночью не тревожила ходьба по проходу. Задвинул шторку – хотя снаружи не было ничего, кроме тьмы, – скинул туфли и улегся. Из-за маски замешкался. Что-то не нравилось мне ослеплять самого себя. Свет в салоне приглушили, но Д’Оберен и несколько других пассажиров еще читали. Маленькие лампочки у них над головой раздражали и мешали. Я решил, что непосредственной опасности нет, и повязал маску на глаза. Почти сразу же я провалился в глубокий сон, убаюканный гудящими двигателями.

Ближе к утру, на грани пробуждения, мои мысли занял странный сон. Куда больше похожий на воспоминания, чем на мои обычные кошмарные галлюцинации: я ехал на гастрольном автобусе по какой-то неведомой глуши в сердце ночной Америки. Все были в сборе. В хвосте Паук, Бен Хогарт, Чу-Чу и Ленни Пински – новый мужик на басу – играли в покер на перевернутом чехле барабана. Оглядевшись, я увидел, что Ред Диффендорф и Карл Валински, волшебники тромбонов, спят как младенцы. Тигр, Джордж Ван Эпс и Фингерс Фаган развалились, пуская по кругу литр какого-то дешевого пойла. Духовое трио – Винг Нат, Гарри «Большой Хеш» Геллер и Босс Сэм – по очереди обменивались блюзовыми риффами. Печальная одинокая музыка говорила лучше слов.

Сон казался таким реальным. Я поискал в мрачном автобусе остальную банду. Вернон Хайд, вечный одиночка, который у нас дудел на альтовом и теноровом саксофонах, сидел с водителем, разгадывал кроссворд. Рядом со шведским баритон-саксофонистом, которого мы все звали Арахисом, упулился в толстую книжку пианист Додо Мамароза. Додо – тощему пацану с небритой щетиной, из-за которой он казался намного старше, – только что исполнилось пятнадцать. И не поверишь, что он такой птенец, когда услышишь, как он лабает на пианино.

Мне было радостно вернуться к своей единственной семье. Я любил этих ребят. Любил как родных. Собратья-трубадуры, живущие бродячей жизнью. Отличало нас только одно. Амбиции. Остальные музыканты существовали от гонорара к гонорару, скакали из бэнда в бэнд. Может, кто-то и мечтал однажды стать фронтменом в собственном ансамбле. Большинство родились вторыми скрипками и такими помрут. Я хотел большего. Бинг Кроссби поднялся в двадцатых из рядов оркестра Пола Уайтмена и стал кинозвездой с собственным радиошоу. А ведь был он крунером, прямо как я.

Сон расплылся. Автобус исчез – я стоял на эстраде в смокинге, парни выстроились сзади, что твой пингвиний оркестр. Паук оживил зал гудящим том-томом. Когда язычковые проиграли четыре такта, я завел «Night and Day» Коула Портера. Мой первый большой хит, добравшийся до третьей строчки в хит-парадах. Неплохо для песни девятилетней давности.

Мы выступали в зале какого-то отеля на Среднем Западе, где буйно зеленели папоротники в горшках, – то ли в старом добром Чи, то ли в Цинциннати.