Но Отто держался несколько деревянно, явно сдерживаясь в этот завидный для многих момент, и графиня тотчас же почувствовала это и, быстро овладев собой и подавив порыв непрошеной нежности, легко и свободно перешла на другой тон.

– Бедный, бедный мальчик, – заговорила она ласковым тоном любящей матери, обращающейся к своему баловню, – сядьте вот здесь, подле меня, и расскажите мне все, все… У меня сердце обливается кровью, когда я смотрю на вас, когда я вижу вас в этой ужасной обстановке. Ну, как же у вас здесь проходит время?

– Ах, мадам, – сказал Отто, садясь подле нее и вернув себе свою обычную любезность и приветливость, – теперь время будет лететь для меня слишком быстро до вашего отъезда, но зато после оно потащится томительно, медленно и скучно. Однако я должен попросить вас сообщить мне последние придворные новости; я горько упрекал себя потом в моем вчерашнем поведении, в моей пассивной покорности… Вы разумно советовали мне воспротивиться этому указу, вы были правы: это был мой долг – протестовать, а не идти, как овца на заклание! Вы, только вы одна дали мне добрый совет, а других советников у меня не нашлось! Впоследствии я вспоминал, что вы настаивали на этом, и дивился в душе. Да, у вас благородное сердце, графиня… Теперь я это знаю!

– Отто, – остановила она его, – пощадите меня, я даже не знаю, хорошо ли я тогда поступила. Ведь у меня тоже есть свои обязанности, бедное дитя мое, об этом вы, по-видимому, совершенно забываете; но когда я вижу вас, я тоже забываю о них, и все мои благие намерения рассеиваются, как дым!

– А мои, как видно, всегда приходят слишком поздно, – сказал Отто, подавляя тяжелый вздох. – О, чего бы я теперь ни дал, чтобы вернуть назад свое решение, чего бы я ни дал, чтобы снова быть свободным!

– Ну а что бы вы дали? – спросила фон Розен и при этом раскрыла большой пунцовый веер, из-за которого, как из-за крепостной стены, сверкали теперь одни ее глаза, с любопытством следившие за ним.

– Я? Вы спрашиваете меня? Что вы хотите этим сказать? О мадам, у вас есть какие-нибудь новости для меня! – вдруг крикнул он. – Да-да, я это чувствую, я это вижу!

– О-о! – протянула она недоверчиво.

Но он уже был у ее ног.

– Бога ради, не шутите, не играйте моими робкими надеждами! – молил он. – Скажите мне, дорогая мадам фон Розен, скажите мне, прошу вас, все! Вы не можете быть жестоки, вы не умеете быть жестоки, это не в вашей натуре… Вы спрашиваете меня, что я могу вам дать? Я ничего решительно дать не могу, у меня нет ничего, вы это знаете! Я могу только просить Христа ради! Просить во имя милосердия!

– О, не делайте этого! Это нехорошо! – сказала она. – Не просите вовсе, ведь вы знаете мою слабость, Отто, пощадите меня! Будьте и вы великодушны!

– О мадам, – сказал он с горечью. – Великодушной можете быть вы, потому что вы можете чувствовать ко мне жалость, а я… Пожалейте меня! – И он взял ее руку, крепко пожал ее, а затем снова просил ее с лаской и мольбой.

Она с удовольствием выдержала довольно продолжительную бутафорскую осаду и наконец сдалась. Она вскочила на ноги, порывисто расстегнула корсаж, вынула указ принцессы и бросила его на пол.

– Вот! – крикнула она. – Я силой вырвала его у нее! Я вынудила ее дать его мне! Воспользуйтесь им, и это будет моей погибелью! – При этом она отвернулась, как будто для того, чтобы скрыть свое душевное волнение.