– Решено! – воскликнула графиня. – Превосходно придумано! Теперь вы уже не только Prince Charmant, вы положительно принц-колдун, принц-чародей и мудрый Соломон!.. Так идем сию же минуту! Впрочем, постойте, у меня есть к вам одна большая просьба – вы не можете, не должны отказать мне в ней: позвольте мне, дорогой принц, вернуть вам ваши документы на ферму, они мне, право, ни к чему! Ведь эта ферма полюбилась вам, а я ее никогда не видела даже. Это вы желаете облагодетельствовать старика крестьянина, которого я совсем не знаю, а кроме всего прочего, – добавила она слегка комическим тоном, – признаюсь вам, ваше высочество, я предпочла бы получить с вас чистоганом!

И оба они рассмеялись.

– Так, значит, я опять становлюсь фермером! – сказал принц, принимая из рук графини документы. – Но, увы, фермером, обремененным долгами выше своей головы.

Графиня подошла к звонку и позвонила; в дверях почти тотчас же появился сам полковник Гордон.

– Господин комендант, – заявила мадам фон Розен, – я собираюсь бежать с его высочеством принцем. Наш разговор привел к полнейшему соглашению обеих сторон, и наш coup d'Etat благополучно окончен. Вот вам указ принцессы!

Полковник Гордон укрепил у себя на носу пенсне и внимательно ознакомился с содержанием указа.

– Да, – сказал он, – это собственноручный указ принцессы, совершенно верно. Но указ об аресте, позволю вам заметить, был еще, кроме того, скреплен подписью господина премьер-министра.

– Ну да, там действительно была подпись Генриха, но в данном случае вместо этой подписи являюсь я, его представительница, и я полагаю, что это равносильно!

– Итак, ваше высочество, я должен вас поздравить с тем, что я теряю! Вас освобождает и извлекает отсюда прелестнейшая женщина, меня же она оставляет здесь в горе и в полном одиночестве. Правда, мне остается в утешение доктор: probus, doctus, lepidus и jucundus книжный человек. Ему честь и слава!

– Как, – воскликнул принц с непритворным сокрушением, – разве в этом указе ничего не сказано о бедном Готтхольде?

– Но ведь доктор – последнее утешение коменданта, – заметила мадам фон Розен. – Неужели же вы хотите лишить полковника и этой последней утехи!

– Смею ли я надеяться, ваше высочество, – обратился Гордон к Отто, – что за короткое время вашего пребывания под моей опекой, так сказать, вы нашли, что я исполнял возложенные на меня обязанности со всем подобающим вашему высочеству почтением и уважением и, смею прибавить даже, с известным тактом? Я позволил себе вчера умышленно принять несколько веселый тон, потому что полагал, что в подобных случаях веселость, даже и напускная, и стакан доброго вина всегда являются наилучшими средствами для облегчения и смягчения всякой душевной горечи и обиды.

– Полковник, – сказал Отто, – одного вашего приятного общества уже было достаточно, чтобы скрасить, насколько возможно, горькие минуты, и я благодарю вас не только за ваше милое и любезное отношение и приятную беседу, но и, кроме того, за кое-какие прекрасные философские поучения, которые мне были необходимы. Надеюсь, что я вижу вас не в последний раз, а в данный момент позвольте мне преподнести вам на память о нашем более близком знакомстве и о тех странных обстоятельствах, при которых оно произошло, вот эти стихи, написанные мною здесь, в этих стенах, под впечатлением всего только что пережитого мною, и в том числе и нашей вчерашней беседы.