— Оно же вечернее, Марина Михайловна! — растерянно твердила Ольга. Голос ее срывался на шепот, а тонкие длинные пальцы трепетно мяли вишневую с золотистыми блестками ткань.

Такое надеть — только в театр.

— Ерунда! Почему — театр? Ты будешь ходить в этом дома. Это очень удобно. Вот, посмотри, еще и шарф к нему есть, из такого же шелка и носовой платок. Как раз, чтобы вытереть твой милый носик! — Стройная русоволосая женщина в фиолетовом платье с гипюровой вставкой на груди, чуть покачивая головой, оценивающе прищурилась, вытряхивая наряд из коробки, вертя его в руках. — Олька, честное слово, ты сразишь Лешку в одну секунду! Скажу тебе секрет: он обожает все вишневое. Варенье, ликеры, цвет. Это с самого детства у него. На конкурс пражский я купила ему рубашку вишневого цвета. И конкурс этот он выиграл. Вот. — Свекровь, улыбаясь, взглянула на Ольгу. Вокруг ее глаз побежали тонкие гусиные лапки. Из них тотчас же проглянул возраст, как бы прячась, чуть озорно, недоверчиво. Но если бы не эти ниточки-лапки, Марине Михайловне Касаткиной, завучу одной из городских школ, нельзя было бы дать всех ее пятидесяти лет. Может быть, только сорок? Во всяком случае, издалека она казалась почти ровесницей своего тридцатилетнего сына. Горделивая, острая на язык, слегка холодноватая, отстраненная, она казалась многим высокомерной и насмешливой особой. Но… Те, кто учился в школе, ее безмерно и молчаливо уважали. Пожалуй, не только и не столько за стойкость и непреклонность в принятии решений. Главным было вовсе не это. Ученики сдержанно и преданно любили ее еще и за то, что от нее всегда и повсюду исходило чувство надежности, спокойствия, твердости, защищенности. И безмерного уважения к ним всем: маленьким, юным, взрослеющим. Ни одним своим жестом, взглядом, словом, Марина Михайловна никогда и нигде не унизила достоинства даже самого нерадивого своего ученика. Те же, кто учил детей, недолюбливали своего завуча по воспитательной работе. И скрыто и открыто. Недолюбливали ее уроки русского и литературы, которые она вела в старших классах, и на которых было слышно, как пролетает муха. За всегдашнюю, чуть небрежную, не рассчитанную на внешний эффект, элегантность ее нарядов, причесок, туфель. За независимость суждений и неприкосновенность к своей собственной, личной жизни, которую она никому не позволяла обсуждать и осуждать. За многое, что было в ней изначально, что было ей органически присуще, что просто — было ею самой. Марина Михайловна, похоже, знала, что и любовь и нелюбовь, принятие и непонятие идут в ее жизни рука об руку, быть может, соперничают. Но смотрела на все это сквозь пальцы. И, может быть, именно поэтому, на всех она производила впечатление исключительно счастливой женщины…

— Марина Михайловна, но оно же дорогое! — продолжала ахать Ольга.

— А я что, не могу подарить своей, единственной пока, невестке хорошее платье? — Свекровь, снова прищурившись, посмотрела на Ольгу. Улыбка исчезла из уголков ее глаз. Словно незримая струна натянулась в воздухе, и он слегка дрогнул от напряжения, сгустился. Звенящую тишину нарушила сама Марина Михайловна. Она подошла к Ольге, сидящей на краю кровати, положила руку ей на плечо:

— Послушай, я давно хотела поговорить с тобой, милая. Так нельзя! Пойми, ты убиваешь себя.

— Вы о чем, Марина Михайловна? — Ольга пыталась улыбнуться, но внутри у нее все сжалось.

— Ты совсем не умеешь себя любить. Старайся хоть чуточку.

— Себя? — Ольга будто бы удивилась. — Зачем? Я Лешку люблю. Вас. Пашку. А себя — зачем?

— Тот, кто хоть чуть-чуть не любит себя, не сможет любить и других. Он будет только мучить их.

— Чем?

— Постоянными сомнениями, тревогами, страхами, требованием похвалы.