«ДОКТОР, У МЕНЯ ДВОЕ ДЕТЕЙ… МАЛЕНЬКИЕ. ПЯТЬ И ВОСЕМЬ…»

Если бы ей можно было помочь!..

Но на нерегулируемом перекрестке его пропустила машина, свернув, пошла следом; желтые глаза фар замаячили в зеркальце, и оборачиваться было уже ни к чему: поворот на Петровку мог стоить жизни.

Моцарт сбросил скорость, демонстрируя, что слежка его не смущает, и направился домой. Ему определенно навязывали какую‑то игру и стрелять не торопились.

Во дворе было все как обычно, но даже если бы что‑то вызывало подозрение, Моцарт с такой же подчеркнутой неторопливостью запер бы свой «фолькс», с тем же деловитым спокойствием извлек из багажника покупки и так же важно. вошел бы в подъезд, приветливо раскланявшись с незнакомыми старушками. Все было рассчитано по пути: сейчас он позвонит Вере, ровно через час свяжется с милицией (если за этот час ничего не произойдет), а потом запрется на все засовы и будет пить, пока его не остановят доблестные блюстители правопорядка.

К счастью, квартира пустовала. Оставив продукты на кухонном столе, он разулся и детально осмотрел комнату, но ничего, свидетельствовавшего о пребывании посторонних не нашел.

«А ведь за мною следят , – опять пронеслось в голове, давно понятое и наблюденное, но уже совсем с другим оттенком, будто сработала пружина мышеловки. – Следят!.. И если в моем доме побывает милиция, меня прикончат – как пить дать! Да и телефон могут прослушивать, даже прослушивают наверняка».

Моцарт плеснул в стакан коньяку, выпил. Напряжение не спало, а, наоборот, возросло, и волна страха накатила с новой силой. Осознав всю безысходность своего положения, он вдруг нашел отдушину в жалости к себе: здоровый и небесталанный мужик, повидавший на веку столько крови, что в ней можно было утонуть, вынужден сидеть взаперти, как загнанный зверь, в чужой квартире, и не с кем ему посоветоваться, и не у кого просить защиты, и бежать тоже некуда. Зависимость от каких‑то безмозглых бандитов, неприкаянность, которой можно было избежать, начинали действовать на психику…

При всей своей грубости и непомерном властолюбии граф был умен, и не столько первые из упомянутых его качеств, сколько этот холодный, расчетливый ум владыки делал его опасным для придворного концертмейстера. Барский оклад в 150 гульденов не мог перекрыть высокомерные требования исправлений, уничижительные отзывы о сочинениях и скрипичной игре: талант нуждался в свободе. Меж тем круг замыкался – император Вольфганга не принял, и феерии Вены и Милана отныне становились для него благим воспоминанием…

Он позвонил Вере.

– Ты ходил?.. – спросила она осторожно, и осторожность, проявленная девчонкой, разозлила Моцарта.

– Я сделал все, что нужно, – отрезал он и поспешил свернуть разговор: – Спокойной ночи!

Час, запланированный на раздумье, иссяк. Оставалось либо действовать, либо скатываться в пропасть собственного ничтожества.

Моцарт разложил продукты по полкам холодильника, сварганил яичницу. Насыщенная пылкостью влюбленного ми‑минорная соната казалась последним, что связывает его с прошлым.

Телефонную трель в этом прошлом он услышал не сразу.

– Алло! – схватил трубку Моцарт и убрал звук. За «алиби» он больше не опасался. – Я слушаю, говорите! – Слова чуть растягивались от выпитого на голодный желудок.

– Здравствуйте, Першин. – Голос этого человека, едва знакомый, к прошлому не относился. – Вы вняли моему совету не делать опрометчивых поступков? Похвально.

Наглое высокомерие в интонациях Графа подчеркивало ничтожность Моцарта.

– Я не нуждаюсь в ваших похвалах!

– Но вы нуждались в моих деньгах, верно?

– Зачем вы убили этих людей? Они спасли вашу жизнь.