– Здесь все? – спросил Моцарт.

Она глубоко вздохнула, выдвинула ящик стола и положила перед ним газету за пятнадцатое июня.

– Не обижайся. Просто не хотела тебя расстраивать…

Отчеркнутая синим фломастером заметка была напечатана в нижнем левом углу четвертой полосы мелким шрифтом:

«13 июня в 23.20 на Большой Полянке столкнулись два легковых автомобиля, в результате чего пострадали оба водителя, а также пассажир, находившийся в салоне «москвича». По звонку одного из очевидцев выехала 126‑я специализированная травматологическая бригада, однако к месту аварии не прибыла.

На запросы диспетчера «скорая» не отвечала, объявленный по сигналу с Центрального диспетчерского пункта розыск результатов не дал.

В начале шестого утра автомобиль был поднят со дна Москвы‑реки, куда он попал, врезавшись в ограждение Крымской набережной. Врач Дьяков С.В., медсестра Олейник А.С. и водитель Рагозин В.А. погибли. Все трое, по заключению экспертов, находились в состоянии алкогольного опьянения».

Не спросив разрешения, Моцарт сложил газету и сунул ее в карман. Пауза длилась долго – так долго, что оба успели выкурить по сигарете.

– Думаешь, их убили? – спросила Вера.

– А ты как думаешь? – не поднимая на нее глаз, сердито отозвался он.

– Что ты намерен предпринять?

– В первую очередь, доставить тебя домой. – Куда?

– Не к себе. Поехали! – Он решительно встал и вышел вон из комнаты.

11

Веру он высадил на Сретенке у самого подъезда. Уговоры остаться с ним до развязки, каковой бы она ни была, пресек с самого начала, пообещав звонить каждые полчаса как минимум – не столько чтобы избавиться от нее, сколько в обмен на обещание молчать: сейчас, потом, всю жизнь… Пожелай она – и он пообещал бы на ней жениться, и может быть, даже сделал это одним из своих многочисленных «да», «хорошо», «ладно», «согласен», но ни о чем таком не думал и не слышал ее слов, потому что за ним с самой стоянки увязалась «волга» и, следуя на близком расстоянии, в точности повторяла все его маневры, словно находившиеся в салоне умышленно давали себя засечь. Ему казалось, что «волгу» эту он уже видел – не то во дворе таинственной дачи, не то в собственном дворе или даже раньше, но где именно – припомнить не мог.

Покушение на жизнь выглядело куда гуманнее нервотрепки, не иначе имевшей целью свести всегда уравновешенного скептика Моцарта с ума. Поглядывая в зеркальце на каждом повороте, он боролся с соблазном остановиться где‑нибудь посреди Бульварного кольца, выйти из машины, оставив небрежно распахнутой дверцу, и спросить, что им от него, черт возьми, нужно, и не делал этого лишь потому, что рядом сидела Вера. Когда же, насилу справившись с желанием сплюнуть после ее не к месту и не ко времени поцелуя, он проводил ее взглядом до подъезда, «волги» позади не оказалось. «У страха глаза велики», – решил было Моцарт и с полной ясностью осознал, что страх – тот самый, который он всегда считал чуждым и недостойным себя, – пронизал его насквозь, и жизнь его теперь вступает в новую полосу, окрашенную черным цветом животного страха.

Можно было подойти к ближайшему автомату и позвонить в ГУВД; можно было доехать до Петровки и рассказать о своей причастности к загадочному для милиции и одному ему из живущих на Земле известному происшествию со «скорой». Моцарту казалось, что Антонина сидит за его спиной и смотрит на него большими серыми глазами, какие по описанию и миниатюре Ланге были у Алоизии Вебер, и взгляд ее наполнен ожиданием и мольбой.

«ДОКТОР, У МЕНЯ ДВОЕ ДЕТЕЙ… МАЛЕНЬКИЕ.