– А мыслей о самоубийстве она никогда не высказывала? Учительница задумалась. Пауза в этом месте разговора не понравилась Першину.

– Я говорила с девочками на эту тему. Впрямую ничего такого… да и кто бы отнесся к высказываниям подобного рода серьезно? Из хорошей, более чем благополучной семьи. Отец подвозил ее к парадному на машине.

– На какой?

– Что?.. Не знаю, по‑моему, на «жигулях». А что, это имеет какое‑нибудь значение?

– Нет, нет, это я так. Продолжайте, пожалуйста.

– Одевалась всегда с иголочки – во все импортное. Странные вопросы она иногда задавала, – улыбнулась Георгиашвили.

– Например?

– «Зачем я живу?»

– Что же в этом странного? Мне бы тоже хотелось это знать, – откровенно признался Першин.

– А в десятом классе вас занимал этот вопрос?.. Да и круг чтения… Она пробовала писать музыку сама, писала по ночам. Это я зимой случайно выяснила. Хотите, покажу вам ее ноты?.. – В класс то и дело заглядывали ученики, и Георгиашвили неожиданно строго прикрикнула: – Подождите минуту! Бутман, закрой дверь!

– Конечно! – Он пошел за нею к шкафу светлого дерева с застекленными дверцами, точно опасаясь, что она может передумать. – Вы что‑то начали говорить о круге ее чтения?

– Да, представляете, однажды… это было в феврале… я пришла на час раньше и услышала скрипку. В колледже еще никого, кроме уборщиц, не было. Поднимаюсь на второй этаж – музыка из актового зала. Вхожу и вижу Катю… Стоит на сцене и играет при свете дежурного софита за кулисами так, будто перед ней полный зал консерватории. – Она нашла наконец нужную папку на полке, протянула Першину: – Вот, посмотрите.

В папке лежала обернутая целлофаном тетрадь, аккуратно заполненная нотными знаками.

– Это вы переписывали? – спросил Першин.

– Представьте себе, этого никто не переписывал, в том числе и Катя. Она писала без помарок.

– Что, сразу?

– Да. Как под диктовку на уроке сольфеджио.

На титульном листе карандашом была нарисована женская голова, под нею печатными буквами выведено: «Мадам Бовари». Лист в середине папки был пропущен, вторая половина нот также начиналась с рисунка: женский профиль на фоне уходящего в облака железнодорожного полотна. Подпись: «Анна».

– Что это? – недоуменно спросил Першин.

– Музыкальные иллюстрации. Вы интересовались кругом ее чтения. – Георгиашвили подошла к окну, распахнула его и помахала папкой, словно хотела выгнать из просторного класса табачный дым.

С улицы ворвались гудение троллейбуса, пение невидимых птиц, музыкальная какофония: Гендель, Чайковский и Шопен вместе создавали невообразимый хаос.

Взгляд украдкой на часы не ускользнул от Першина.

– Валентина Грантовна, прошу вас… я обязательно должен это услышать.

В усталом, исполненном отчаяния взгляде его глаз было столько искренности и мольбы, что она даже не стала интересоваться причиной интереса этого чудаковатого врача к Кате, а только дотронулась ладонью до его рукава и кивнула.

– Бутман! – окликнула ученика, приоткрывая дверь. – Войди, пожалуйста, в класс.

Невысокий, тихий паренек с шапкой черных вьющихся волос и горящими глазами, остановившись у двери, смотрел то на учительницу, то на гостя, неизвестно по какому праву прервавшего экзамен.

– Посмотри, Ларик, эти ноты.

Он осторожно взял тетрадь, перевернул страницу, затем – другую, и так – до конца, внимательно просматривая каждую строку нотного стана, изредка останавливая взгляд, возвращаясь к началу, – словно музыка уже звучала в нем.