– А гистологические изменения?

– Вот я и спрашиваю: можно их не распознать?

– Теоретически – да. У нас реже, а в прозекторской практике – или при невыявленной, вялотекущей форме, или при залеченной. Хочешь, я позвоню Шувалову, он в суицидальных маниях дока?

Шувалов пообещал принять завтра с утра.

Простившись с Саввой, Першин отправился домой, но добрался лишь к вечеру: по пути сломался «фолькс», и пришлось, дотолкав его до угла Колымажкой и Знаменского, битых два часа ковыряться в трамблере.

Квартира была опечатана, замок взломан. Все перевернуто вверх дном; до сих пор он думал, что подобный беспорядок после обысков оставляли кинематографические жандармы в домах революционеров, и еще вчера не смог бы даже представить себе, что будут обыскивать его жилище. Вся одежда в шкафу была перерыта, и нижнее белье, и грязное в стиральной машине «Малютка», приобретенной на первую московскую зарплату. Ящики письменного стола и обувной ящик, посуда в серванте и книжные полки, диски в конвертах и карманы дубленки, пальто, пиджака, плащей и куртки – не осталось и пяди неощупанной, необнюханной территории, ни одного необлапанного предмета. Он подумал, что менты могли увести отсюда все что угодно и ничего бы он не доказал, даже наверняка так и было, но ни убирать, ни устраивать ревизии не хотелось, и мыться не осталось сил. Увидевшись в зеркале с незнакомым человеком, он долго разглядывал его: болезненного вида, похудевший и постаревший, с масляными разводами на лбу, в некогда голубой, а теперь неопределенного цвета рубахе, он походил на бомжа. Нужно было отдать должное деликатности Саввы.

Он вспомнил, что вот уже почти двое суток не ел ничего, но чувства голода не ощущал. В холодильнике уцелел коньяк. Откупорив бутылку, он опустил в дископриемник первый попавшийся под руку диск (им оказался «Женитьба Фигаро»), уселся на полу посреди комнаты и, скрестив по‑турецки ноги, приложился к горлышку…

Когда он написал «Фигаро»?.. В 1785‑м?.. Да, года через четыре после того памятного визита Иосифа в Зальцбург… «Вражда групп и рабство духа должны быть уничтожены, каждый из моих подданных должен быть введен во владение теми свободами, которые принадлежат ему от рождения», – наставлял император архиепископа. Поразительное лицемерие! Декларирование свобод, а Моцарт начинал «Фигаро» втайне от всех…

Ничего смешного в арии графа: вспыльчивость контрастирует со страстью, властолюбие – с малодушием. Граф Моцарта – жертва императорских утопий, ложных посылок, придворных страстей? Да. Не мог он существовать вне поля между Иосифом и своим создателем, писавшим Пухбергу: «Боже, я в таком положении, какого и злейшему врагу не пожелаю». Уж по крайней мере, граф был несвободен и зол на мир за свою невысказанность, за нереализованность свою – зол с полным на то основанием.

Фиаско несостоявшегося человека – страшный комизм, парадокс, который мог разгадать лишь Моцарт…

Звонок. Без пяти семь. «До семи буду в редакции…» Вера? Он выждал минуту, пока смолк телефон, а потом позвонил сам.

– Господи, Моцарт, где тебя носило? Я извелась…

Традиционное начало можно было пропустить мимо ушей.

– Дома я. – Хмель повязал язык, оконный переплет покосился перед глазами. – Только что вошел.

– Ты пьешь?

– Вчера об этом меня спрашивали на допросе. В глазах нашей сочинской хозяйки я вообще алкоголик. Пара бутылок коньяку, странным образом не изъятая при обыске, стала тому подтверждением.

– Извини… Ты слушаешь меня или Сюзанну?

– Тебя, – убрал он звук. – Говори.