|
В годы своего отрочества Роман успел застать закат этого светила, всю свою жизнь даря-щего окружающему миру потоки щедрых, светоносных лучей. Он и только он открыл для Романа театр, заставил ожить по-новому страницы многих книг, засверкать новыми красками галерею известных образов. Как он играл Бориса! Какие чувства являло его освещенное рампой лицо! С какой жадно-стью ловил пятнадцатилетний Роман каждое движение этого лица, каждый жест этих рук, в данный момент спокойно и деловито расправляющихся с большим соленым помидором. Роман улыбнулся. Милый, милый дядюшка Антон. Тот же развал седых прядей, то же щеголеватое пенсне «стрекоза», за хрупкими стеклышками которого все те же умные, слегка усталые глаза в ореоле припухших век. И шутки прежние – как пять, десять лет назад. И смех. И трогательная, по-детски беззащитная любовь к Лидии Константиновне. Роман перевел взгляд на нее – спокойную, немолодую женщину с необычайно мягкими чертами бледного лица и всегда несколько удивленными большими зелеными глазами. Нет, конечно, она изменилась за это время: и морщинок стало больше, и проседь в густых, стянутых в большой пучок волосах обозначилась сильнее, и в худых плечах уже заметней про-ступала слабость, нежели былая грация. Черная кружевная шаль эту слабость подчеркивала. Роман любил этих людей, заменивших ему умерших родителей, в их доме он не чувствовал себя чужим и никогда не испытывал стеснения, почти всегда преследовавшее его в обществе столичных родственников, в сердобольных речах которых ему постоянно мерещилось ненавистное, серое слово «сирота». – Рома, что же ты рыжиков не попробуешь? – нарушила тишину Лидия Константиновна. – Спасибо, тетушка. Непременно попробую. – Попробуй, брат. Обязательно попробуй, – жуя, дядя положил вилку, нравоучительно поднял палец, – заявляю тебе со всей прямотой, на коею способен истинный аматёр всех искус-ств: таких рыжиков ты не отведаешь нигде! Ни-где! – Верю, дядя Антон, – улыбнулся Роман, накладывая рыжиков с заботливо поданной те-тушкой чашки. – У вас так все изумительно вкусно, так мило. Мне, ей-богу, кажется, будто я еще трясусь в поезде и вижу чудесный сон. – Жизнь, дорогой Роман Алексеевич, и есть сон, как сказал Платон, – тут же вставил Ан-тон Петрович, с ловкостью хирурга разрезая моченое яблоко на четыре дольки. – Очень даже возможно, что действительно все это тебе снится. Но рыжики не есть сон, рыжики остаются рыжиками, даже во сне. А наши рыжики и подавно. Они, как совершенно верно заметил бы все тот же Платон, есть некий изначальный эйдос, в себе и для себя сущее, черт меня задери! – Антоша, прекрати, – махнула рукой Лидия Константиновна. – Ромушка, как здоровье те-ти Кати? – Она в добром здравии. – Слава Богу. Мы здесь всего два месяца, а мне кажется, будто не видела ее вечность. Как успехи Любани? – Только что вернулась из Швеции. – У нее были гастроли? – Да. Два концерта. – Интересно, как она теперь играет? Я не слышала ее больше года. – Чудно. Накануне своих сборов я упросил ее сыграть. – Что она играла? – Партитуру Баха. Изумительно. И скрипка у нее прекрасная. Новая. – Какая? – Гварнери. – Любаня – прекрасный музыкант, судари мои, – проговорил Антон Петрович, – одно меня настораживает в ней – слишком легкая творческая судьба. – Что ты имеешь в виду? – спросила Лидия Константиновна. – Слишком все прямо и очевидно: консерватория и сразу же – признание. – Но, Антоша, она действительно очень одарена. – Безусловно. Однако когда талант принимается публикой с такой легкостью, это может повредить ему. |
