|
– Как они поживают? – Слава Богу, хорошо. Петр Игнатьевич преподает в академии, Надежда Георгиевна про-водит спиритические сеансы. – А Зоя? – Зоечка? Она чудно расцвела за последнее время. Такая милая стала, красивая. – И уже замужем, наверно? – Нет, не замужем. – Нынче они приедут? – Грозились в мае. Роман кивнул и молча допил свой чай. Антон Петрович, неожиданно задумавшись о чем-то, сидел с отрешенным взглядом, теребя снятое пенсне. Лидия Константиновна стала убирать со стола. За стеклами террасы сквозь облака проглянуло солнце, узкий луч упал на край стола. – Спасибо, тетушка. – На здоровье, Рома. Роман встал, подошел к мутным стеклам. Разросшаяся сирень терлась о них голыми вет-ками. – Пойду-ка я пройдусь, – бодро решил вслух Роман. Его реплика вывела дядю из забытья. Он зашевелился, вздохнул, надел пенсне и тяжело приподнялся: – Пойди, пойди. Погуляй по нашим палестинам. Я бы тебе составил компанию, да извини, брат, что-то кости ломит с утра. – Не беспокойтесь, дядюшка. Я все здесь знаю наизусть. – Только непременно надень сапоги, Рома, а то промокнешь. – Конечно, – пробормотал Роман, направляясь к себе наверх. Село, а точнее – поселение Крутой Яр упоминалось еще в летописи иеромонаха Усть-Покровского монастыря Мефодия, умершего в начале хVII века и повествовавшего о раз-мещении войска Ивана Грозного во время похода на Казань лета 1552-го близ места «Яром Крутым нареченну». Роман не раз перечитывал эти строчки, выписанные отцом дяди Антона из неподъемной (по его свидетельству) книги в железном переплете, украшенным изображениями двух Усть-Покровских святых – старцев Алексия и Агриппы. В юности, прогуливаясь по краю крутояровского оврага, Роман давал волю своему вооб-ражению, рисовавшему яркие картины: войска Иоанна, расположившиеся вокруг, двенадцать жалких, крытых соломой изб, расседланные лошади, затерявшиеся среди гомона, ржания и скрипа, жадно пьющие воду из на глазах мелеющей речки, царский походный шатер, сооружае-мый проворными слугами… «Неужели и это все – склоны, поросшие густой травой, и ракита, гнущаяся к воде, и сама река – было тогда? – думал Роман. – Неужели эта глинистая земля, эти валуны возле мостика помнят татар и смутное время, пугачевских мужиков и французских гвардейцев?» Вероятно, в те времена овраг был меньше, а речка – шире, полноводней. Не было ни ракит, ни берез на взгорке. А вот укоренившийся над самым обрывом дуб – двухобхватный, кряжи-стый, с гордой свободой несущий просторную крону, – был и помнит все… Ступая новенькими сапогами по мягкой, хлюпающей водой земле, Роман подошел к дубу. Он всегда любил начинать отсюда – с крутого обрыва и могучего дерева, на бугристую кору ко-торого так приятно положить ладонь. Кора была прохладной и влажной. Туман почти рассеялся, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце показывалось все чаще. Роман погладил неровную, твердую, как камень, кору дуба, оглянулся. Дом Воспеннико-вых остался позади на взгорке, а впереди лежал Крутой Яр. Роман двинулся вперед. С каждым шагом все приближалось, росло, наплывало, напоминая о старом, о том, что бе-режно хранилось в памяти, и о другом – что было уже забыто и вот только сейчас вдруг толкну-лось в сознание приятным известием. «Господи, не сон ли это…» – радостно думал Роман, шагая навстречу избам, тянувшим вверх белые дымы. И это был не сон: вон уж проступили белые наличники избы хромого пастуха Николая, вот залаял на Романа тот же старый пастуший кобель, из раскрытых сеней высунулась, вытирая руки тряпкой, полная жена пастуха, внимательно разглядывая приближающегося человека. |
