|
– Ведь люди-то звери! Ведь я ж с чистым сердцем, со святою простотой, а мне вон – рогачом в бок! Я ж колю, колю, а сам-то, как святые угодники, – все даром, да опосля, мол, отдашь! Яко наг пришед, мзды не имал, прости господи душу раба твоего! Он стал быстро креститься своей большой жилистой рукой. Настасья всхлипнула и опять заговорила быстро-быстро, но уже с повинной интонацией: – Батюшка Петр Игнатьевич, я же ему, дураку-то, говорила, вперед как нанять-то, что вдо-вица ведь, я ж коровку купила в Рождество, до сих пор должная, я ж говорила, что отдам к Па-схе, мне ж кум привезет денег, а он приперся, с ножом к горлу пристал – отдай, и все. Отдам, отдам, пролик окаянный! Отдам, только жилы-то из вдовицы беззащитной не тяни… Она вхлипнула и, волоча ухват по грязи, пошла к дому. – Успокойся, Парамон, отдаст она тебе, – проговорил Петр Игнатьевич без прежнего напряжения и даже с неким безразличием, – отдаст… Роман достал портсигар, открыл и протянул Красновскому. – Merсi. – Петр Игнатьевич взял папиросу. Парамоша Дуролом между тем с упрямой тос-кою смотрел вслед удаляющейся Настасье: – Да мне денег не жаль. Что деньги – труха, пыль подметная. Мне, Петр Игнатьевич, ле-карствия надобно. – Лекарствия? – вяло переспросил Петр Игнатьевич, прикуривая от поднесенной Романом спички. – Лекарствия, – убежденно повторил Парамон. – А то выгорит все нутро дотла и, стало быть, не в чем будет душе держаться. Так вот и пекет и пекет… Он почесал голую грудь. – Настасья! – неожиданно крикнул Петр Игнатьевич еще не успевшей скрыться кухарке. – Аиньки? – живо обернулась она. – Принеси стакан водки с огурцом! Настасья постояла немного, потом, вздохнув, пошла в дом. Ее возвращения ждали молча. Петр Игнатьевич курил, философски оглядываясь вокруг, Роман стоял, сунув руки в кар-маны пальто, думая о Зое. Дуролом несколько растерянно топтался перед ними. «А если Зоя не приедет? – подумал Роман, стряхивая легковесный пепел себе под ноги. – Да и вообще я же ничего не знаю о ней. Где она? Свободна ли она? Помнит ли обо мне?» Вскоре появилась и Настасья. Мелко семеня и шлепая сапогами по грязи, она несла перед собою небольшой круглый медный поднос, крепко держа его обеими руками. На подносе стоял стакан с водкой и лежал на блюдечке соленый огурец. Поравнявшись с Петром Игнатьевичем, она остановилась. – Вот, Парамоша, тебе лекарство, – проговорил Красновский, бросая недокуренную папи-росу и наступая на нее ногой, – выпей и ступай с Богом. При этих словах Парамон как-то весь сгорбился, руки бессильно повисли, и лицо словно постарело. Он подошел к Настасье, перекрестился, взял стакан и выпил одним глотком, по-петушиному дернувшись головою вверх. – Оооха… грехи наши… – шумно выдохнул он, ставя стакан на место и нюхая левый ру-кав армяка. – Благодарствуйте, Петр Игнатьевич, благодарствуйте… Голос его сразу стал спокойным. – Закуси хоть, эфиёп, – прошипела Настасья. – Благодарствуйте. – Дуролом взял огурец и сунул в карман штанов. – Мы огурчик-то лучше к обеду сберегем. – Сбереги, брат, сбереги, – кивнул со смехом Петр Игнатьевич, – а к Настасье не приста-вай. Отдаст она тебе деньги. – Да что мне деньги! – улыбаясь, махнул рукой Парамон. – Аз есмь птица Божья – что клюнул, тем и жив… Он стремительно развернулся и зашагал прочь своей дерганой походкой. – Иишь, фанфарон… – усмехаясь и втягивая голову в плечи, пробормотал Петр Игнатье-вич. Настасья молча двинулась назад. Роману вдруг стало скучно. Он зевнул, не прикрывая рта, и только теперь почувствовал сильную усталость. |
