|
– За твое здоровьице, голубчик. – Петр Игнатьевич поднял стопку. – За ваше здоровье, Петр Игнатьевич, – чокнулся с ним Роман. Они выпили. Петр Игнатьевич смешно сморщился, тряхнул рукой, затем взял кусочек хле-ба, понюхал и отложил в сторону, бормоча: – Закусывай, закусывай, голубчик… Роман подцепил вилкой шляпку подосиновика и отправил в рот, отметив про себя, что настоена водка очень недурно. – Ну да как же ты решился на такое путешествие? – спросил Петр Игнатьевич, сцепив ру-ки замком и облокачиваясь на стол. Роман ответил, и между ними завязался долгий оживленный разговор. Петр Игнатьевич спрашивал обо всем подряд, но, не дослушав обстоятельных ответов Романа, сразу же сам пре-вращался в не менее обстоятельного рассказчика, повествуя о щуке, которую он убил из ружья позавчера, о намерении немедленно отстроить второй этаж, о том, как полезна русская баня, как хорошо вплетать в банный веник мяту и душицу, о его новой гениальной догадке по поводу ми-граций чувашей, об крутояровских колодцах и конечно же о нынешних тетеревиных токах. – Вообрази, Рома, – торопливо говорил Петр Игнатьевич, прижимая руки к груди и нава-ливаясь на стол всем телом, – я лежу в шалашике и премило чуфыркаю. Да, чуфыркаю. И вдруг – фырр-р летит. Слышу – сел. Но где – не понимаю. Тишина. Я снова натуральным делом – чуфыр, чуфыр. Тишина. Я высовываюсь из шалашика, а он, подлец, как над моей головой загро-хочет! Господи, так он же на шалашике сидел, вот ведь оказия какая! – А вы что же? – Я выскочил, вдогонку ему из обоих стволов – бац, бац! Да без толку, где же в таком ту-мане-то попасть! – Да, забавный случай. – Еще бы! Еще бы, голубчик мой! Я сроду тридцать пять лет охочусь, а такого, чтобы на шалаш надо мной уселся – упаси Бог… – Петр Игнатьевич, как ваши лошади? – перевел Роман разговор на другую, совсем уж изъезженную колею, чувствуя, что не в силах больше сидеть и слушать бесконечные истории. Разговор же о лошадях требовал похода на конюшню. И действительно, минут через десять они уже стояли на деревянном настиле, под которым хлюпала грязь и навозная жижа. Петр Игнатьевич в наброшенном на спину полушубке оттягивал увесистую задвижку стойла: – Ну-ка, родимые мои… Он дернул ворота, и они со скрипом подались, открывая темное пространство конюшни, где стояли в стойлах, жуя сено и потряхивая гривами три лошади. Петр Игнатьевич отвязал всех трех и выпустил во двор. Лошади неторопливо вышли, пофыркивая и постегивая себя хвостами. Настил прогибался под их копытами, и чавкающие звуки заполнили двор. – Вот красавцы мои. – Петр Игнатьевич стоял, сложив руки на животе и не в силах ото-рваться от лошадей. Они действительно были красивы – две тонконогие, поджарые кобылы каурой масти и се-рый в темных яблоках рысак. Роман подошел к нему, протянул руку, положил на плечо. Рысак вскинул голову, ноздри его трепетали, он стриг ушами и подрагивал мускулами. Роман гладил его теплое, налитое силой плечо: – Какой красавец… Давно он у вас? – Второй год. Я его жеребенком взял. – Как звать? – Перун. Услышав свое имя, жеребец вскинул голову и покосил глазом на Петра Игнатьевича. В та-кой стойке он был отменно хорош. Кобылы, тем временем пофыркивая, обнюхивали бревенчатый забор. – Как их звать? – спросил Роман, подходя к кобылам, но при его приближении они дерну-лись в сторону. – Лада и Кострома. Хорошие лошадки? – Красновский неотрывно смотрел на них, улыба-ясь и моргая. Глаза его слезились от бодрящего весеннего воздуха, гладкая лысая голова сияла на полуденном солнце, как бильярдный шар. Роман хотел было спросить родословную, но со стороны дома послышался какой-то шум, чье-то бормотанье и резкий, почти визгливый голос Настасьи. |
