|
За дверью никто не подавал признаков жизни, но Роман упорно ждал с уверенностью: подходя к дому, он видел дым, идущий из трубы. Прошли долгие минуты, прежде чем кто-то оттянул задвижку и дверь отворилась. На по-роге стояла, вытирая руки тряпкой, кухарка Красновских – крутояровская баба Настасья. За три года она поседела и оплыла, но глаза смотрели на Романа все так же лукаво и приветливо: – Роман Лексеич. Пожалуйте. Ничего не спрашивая у Романа и не выказав особого удивления, она отошла в сторону, пропуская в широкую прихожую. Роман шагнул через порог, остановился, осматриваясь: – Здравствуй, Настасья. – Здоровы будьтя, Роман Лексеич. – Кто дома из хозяев? – Петр Игнатьич. Они там пишут. Роман снял пальто и шляпу, передал Настасье. – Пойду доложу, – двинулась было она всем своим пухлым телом, но Роман предупреди-тельно обнял ее за плечи: – Не надо, не беспокойся. Я сам пройду. – Ну как желаетя. Роман поправил сбившийся галстук перед овальным зеркалом в медной оправе и пошел вперед по коридору, такому же широкому, как прихожая. Все здесь было знакомо – и ковер на полу, и распахнутая, как всегда, дверь в бильярдную, и старые полинялые обои. Он открыл дверь кабинета и вошел. Первое, что бросилось Роману в глаза, – это отсутствие книжных полок, занимавших прежде обе стены сверху донизу. Теперь на их месте были развешаны фотографии семьи Крас-новских. За небольшим письменным столом сидел спиной к Роману грузный лысый человек – про-фессор истории Петр Игнатьевич Красновский. С этим человеком Роман был знаком с детства, отношения их были почти родственными. При всей своей полноте и флегматичности Петр Иг-натьевич был страстный жизнелюб, большой поклонник охоты, русской бани и лошадей, кото-рых на конном дворе Красновских (располагавшимся сразу за домом и сенными сараями) дер-жалось целых четыре. Роман прикрыл за собой дверь, но этот звук не заставил Красновского обернуться. Он по-прежнему что-то писал, то и дело поглядывая в раскрытую справа толстую книгу. – Здравствуйте, Петр Игнатьевич, – громко проговорил Роман. Красновский удивленно обернулся, мгновенье смотрел, потом движением пухлой руки как-то сгреб с лица очки и стал подниматься, опершись правой рукой о стол, а левой о стул. И стол и стул заскрипели: – Рома! Голубчик! Они шагнули друг другу навстречу, и вскоре Роман ощутил на своих плечах пухлые объя-тия Петра Игнатьевича. – Приехал! Приехал! – говорил тот, отстранясь и тряся Романа. – Приехал… Вот так моло-дец! – Я, право, не ожидал вас застать здесь весною, – улыбался Роман, с теплотой глядя в круглое, с двойным подбородком лицо Петра Игнатьевича, которое за все это время раздалось еще сильнее и как-то просело вниз, теперь напоминая больше грушу, нежели яблоко. А вот глаза – подслеповатые, маленькие, но по-детски добрые и доверчивые – остались такими же. – Приехал, – качал головою Петр Игнатьевич, не выпуская Романа. – Большой-то какой. Ну, совсем взрослый мужчина. Как хорошо… Как хорошо… А я-то думал, так одному и придет-ся на тяге стоять. Ну, хорошо! Теперь отведем-то душу… Ну, садись, садись, дорогой, расска-жешь… или, нет, нет! Идем вон отсюда, идем водку пить! Обняв Романа, он отворил дверь. Они вышли в коридор и вскоре уже сидели в гостиной за узким длинным столом черного дерева, друг напротив друга. Петр Игнатьевич разливал желтоватую, настоенную на лимонной кожуре водку в граненые хрустальные стопки: – Вот… Сейчас мы ее, проклятую… Вошла Настасья, неся в одной руке глиняную миску соленых грибов, в другой – корзинку со свежеиспеченным ржаным хлебом. Поставив все это на стол, она с улыбкой покосилась на Романа и вышла. |
