|
Роман хотел было спросить родословную, но со стороны дома послышался какой-то шум, чье-то бормотанье и резкий, почти визгливый голос Настасьи. – Что там за черт… – недовольно пробормотал Петр Игнатьевич, поворачиваясь. Судя по голосам, Настасья бранилась с каким-то мужиком. Она что-то быстро внушала мужику, потом прикрикивала на него; он же возражал ей достаточно настойчиво, хриплым глу-ховатым голосом. Постепенно вскрики Настасьи участились и закончились настойчивым при-зывами в адрес Петра Игнатьевича. – Ааа, чтоб вас черти разорвали, – пробормотал он, хлопками ладоней пытаясь загнать ло-шадей в стойло. Но лошади не слушались, топтались, жались по углам двора. Весенний воздух притягивал их. – Ну, ладно, проказники, подышите, – проговорил Петр Игнатьевич. – Пойдем, Ромушка, посмотрим, что там эти древляне творят. Они вышли с конного, Красновский запер косую дверцу на деревянный клин и своим ко-солапым, но решительным шагом направился к дому. Драма разыгралась в открытых воротах скотного двора, который, в отличие от конюшен, прямо примыкал к дому. Когда Роман с Петром Игнатьевичем вошли на скотный, их взору открылась следующая картина: Настасья выпихивала рогатым ухватом для горшков здоровенного бородатого мужика в распахнутом армяке, надетом на голое тело, в грязных красных штанах и еще более грязных сапогах. Мужик что-то ожесточенно бубнил, то и дело перехватывая направленный ему в голую волосатую грудь ухват и легко отводя его в сторону своей ручищей, Настасья же голосила непрерывно, трясясь и приступая к нему: – Иди, иди, отсюда, пролик окаянный, пьяница чертов, прости господи! Чтоб тебя собаки съели, бес ты водяной! Чтоб ты в подпол провалился! Чтоб у тебя брюхо лопнуло, живоглот проклятый, наказание мое! – Да погоди ты, дура непонятливая! – пытался вставить слово мужик, но Настасья переби-ла его, заголосив на добрые пол-октавы выше: – Петр Игнатьич! Петр Игнатьич! Петр Игнатьич! – Я – Петр Игнатьич! – сердито проговорил Красновский, стоя позади их. – Что здесь про-исходит? Звук его голоса магически подействовал на пререкающихся: они перестали браниться, по-вернулись к Петру Игнатьевичу и подошли ближе, имея вид довольно-таки покорный, хотя под-бородок у Настасьи все еще подрагивал, а мужик косил на нее диким взглядом неистовых смо-ляных глаз, спрятанных под густыми черными бровями. Роман тут же узнал в нем одиозную крутояровскую фигуру Парамона Коробова по про-звищу Дуролом. Этот, похожий на исхудавшего медведя-шатуна мужик давно уже стал ходячей крутояров-ской притчей во языцех. Еще мальчиком, приезжая летом в Крутой Яр, Роман слышал переда-ваемые из уст в уста бесконечные истории о проделках и похождениях Дуролома. Говорили, что он родился где-то в Сибири, чуть ли не в семье ссыльных бунтовщиков. Потом судьба занесла его в здешние места. Двадцати трех лет он женился на девушке из соседнего села, но, прожив с ним год, она умерла в родах. Ребенок родился слабеньким и умер через несколько месяцев. Па-рамон запил, постепенно продавая имущество, и кончилось тем, что, продав дом, пристал к цы-ганскому табору и пропал на девять лет. Вернулся он, по словам старожилов, «каким-то чумо-вым»: хозяйство заводить не стал, а нанимался на работы к старикам да вдовам, живя у кого придется. Работу ему поручали самую простую и грязную, в основном используя его непомер-ную физическую силу. Он копал колодцы и погреба, таскал мешки с зерном, чистил выгребные ямы и пас свиней. Но прославился Парамон не выкопанными погребами, а своими дикими и нелепыми про-делками. Так, вывернув тулуп наизнанку и вымазав лицо сажей, любил он зимним субботним вече-ром попугать выходящих из бани баб; или во время службы в церкви так выкрикнуть «Господи помилуй!», чтоб местный священник отец Агафон испуганно присел, уронив кадило. |
