Размахов предпочёл промолчать и потянулся к рюмке.

— Давай, милый, выпьем за Иосифа Виссарионовича. Пора бы ему встать из гроба и навести в стране порядок.

— Каким образом? — не сдержался Размахов. — С тем, что сегодня в Москве творится, и десять Сталиных не совладают.

— И одного хватит, — сказала Анна Степановна, — только чтобы настоящий был. Он знал, как наводить порядок. Сейчас все, кому не лень, смешивают его с грязью. Мокроштанный Ельцин и плевка сталинского не стоит, а народ будто сдурел и ничего не видит.

— Почему же он мокроштанный? — усмехнулся Размахов.

— В какой-то ручей пьяный с моста сверзился, по радио говорили. Разве Сталин так страной правил?

4

За несколько лет до начала Отечественной войны Анна Степановна окончила учительский институт, активничала в комсомоле, и когда её направили в сельскую школу, подходящего для себя жениха она увидела в шофёре единственной на всю МТС полуторке Косте Желтухине. В те времена шофёр был видной фигурой в селе, а запах бензина воспринимался как один из признаков культурного и образованного человека.

Костя носил хромовые сапоги, кожаные галифе, крепко пахнул бензином и кожей, красиво щёлкал портсигаром и имел на одном верхнем зубе вспыхивавшую при улыбке стальную фиксу. Он привык брать девок по-ястребиному — с налёта, но Анна Степановна была образованной городской штучкой, и шофёру пришлось подруливать на своей полуторке к сельсовету, где председатель крепко пожал молодым руки и, дохнув на чернильную резинку, шлёпнул на документ гербовую печать.

За пять предвоенных лет Анна Степановна принесла пятерых детей: четырёх девочек и последыша — Валентина. Жила с мужем, не бедовала, но во второй год войны его призвали. Летом сорок второго ещё кое-как перебивалась, а зимой стала доходить: ни дров дома, ни хлеба — ни мучинки. Соседи, кто попровористей, всё картошкой засадили, а она пронадеялась на своего Костю, а того вместе с полуторкой угнали на фронт; и через три месяца — похоронка.

Отплакалась, оглянулась по сторонам — никого! Только русское вьюжное поле да утонувшее под самые крыши село. Пошла в дом, где на берёзовой палке вылинявший кумач посвистывал под порывами ветра. Председатель колхоза — злой, одноногий, только что из фронтового госпиталя, вместо костыля дрючок под мышкой, на лице могильная бледность — что-то орал в телефонную трубку.

— Чего тебе, учителка?

Анна Степановна попросила дров для школы, хлеба семье, дров.

— Чо, у тебя нет и картохи?

— Нет, — потупилась она.

— Ив колхозе нет. Ничего нет. Даже мыши из амбаров разбежались. Вот такая обстановка на ближайший год. Картохи я тебе своей мешок дам, да только надолго ли хватит?

Председатель сел за стол и обхватил голову руками.

— Как пить дать — скапутишься ты! Есть, конечно, выход, но я тебя не учу, а так, просто случай рассказываю. Бабу одну, вроде как тебя, голодуха припёрла, она и отбила телеграмму самому. Кумекаешь, кому?.. А теперь топай, мне с районом покалякать надо.

Подсказку председателя Анна Степановна усвоила сразу, но решилась не вдруг. — «Конечно, он добрый, он поможет, но у него столько дел!»— думала она, глядя на картинку в учебнике, где Сталин сидел на садовой скамейке рядом с Лениным — такой доступный и родной, что её прошибал волнующий озноб.

Пометавшись в сомнениях два дня, Анна Степановна пошла на железнодорожную станцию. Все восемь километров удерживала себя от желания повернуться и идти обратно. Но домой идти было нельзя. Картошка из председателева мешка ополовинилась, новой ждать было неоткуда.