Второй приезжий был одет в бекешу, из-под которой выглядывал полувоенного покроя китель. Он тяжёлым взглядом оглядел избу, пересчитал вещи, продукты и протянул хозяйке карандаш:

— Распишись!

Сложив бумагу в планшетку, твёрдым немигающим взглядом посмотрел на смиренно стоящую перед ним учительницу и сквозь зубы проговорил:

— Чтоб такие штучки в последний раз! Я тебе покажу, как разлагать тыл. Рот — на замок! Никому ни слова! Ещё что-нибудь выкинешь — пойдёшь под трибунал! Ясно?

Анна Степановна судорожно пожала плечами.

Человек в бекеше понял её подавленное состояние, он слишком часто окунал людей в горе, чтобы не понимать их, поднялся с табуретки и сказал с ухмылкой:

— Пользуйся! А слова мои не забывай.

Спрятала она телеграмму на дно сундука, и никому о ней не говорила.

До председателя колхоза дошёл, конечно, шум вокруг учительницы, он оценил её молчание и на следующую весну дал ей семян и лошадь с сохой, чтобы она посадила картошку. Он же определил к ней на постой и эвакуированную женщину с зингеровской швейной машинкой. Мало-помалу Анна Степановна научилась шить платья-шестиклинки, кофточки, кое-какие ребячьи штаны, тем и жила после войны, когда постоялица уехала и оставила ей машинку.

В день смерти Сталина она рыдала как малое дитя, чуть ли ни в истерике билась, ей казалось, что само небо над ней дрогнуло, земля покачнулась, и весь мир поехал в тартарары. Достала телеграмму из укладки, целовала её, обливая слезами, а на следующий день выступила на траурном митинге в школе, потом на сельском сходе. Её повезли в район, она и там говорила о том, как великий вождь помог ей, забитой деревенской учительнице выжить.

После траурного митинга в райцентре к ней подошёл человек в бекеше и сказал, протянув мягкую пухлую руку:

— Молодец, Желтухина! Ты — человек правильных советских кровей!

Анна Степановна взглянула на бекешу, вспомнила зимний декабрьский вечер сорок второго года и поёжилась. Ей отчего-то стало зябко в натопленном здании районного клуба и захотелось в деревню, к ребятишкам.

В райцентре её заметили. Вскоре Желтухину выдвинули депутатом райсовета, а в школе — ребятни после войны попёрло — назначили завучем. Шить она бросила, много заседала, выступала на всех уровнях, разоблачая Берию и прочих деятелей, кто охмурял великого, но простодушного вождя.

В этой колготне пролетели два года, и в пятьдесят шестом Анну Степановну обдуло двумя сквозняками, от которых она как-то внутренне пожухла и сникла. Первым был двадцатый съезд. То, что она читала в газетах, слышала в разговорах, казалось ей сумасшедшим бредом, но никто не одёргивал болтунов, не хватал их за руки. Не в силах спорить с ниспровергателями Сталина, Желтухина замкнулась в себе, телеграмму спрятала подальше и перестала читать газеты.

Дочери не затрагивали больной для матери вопрос, они уже вовсю невестились, ходили на вечёрки, собирались в город и переписывали друг у друга в тетрадки всякие афоризмы: «Любовь это костёр. Если не подбрасывать в него палки, то он потухнет».

Валюшка был понастырнее. Ему мать рассказала всю историю с телеграммой без утайки. После этого сын сколотил рамочку и повесил портрет Сталина в горнице. Усатый добродушного вида человек с весёлой искрой в глазах смотрел на каждого, кто бы ни входил в дом. Валюшку особенно удивляло, что эти глаза находили его всюду, где бы он ни был в горнице. Он и в угол к печке вставал и к другому углу подходил, и всюду на него был обращён взгляд вождя.

Валюшка спросил об этом дядю Кузьму, соседа. Тот был серьёзного мыслительного склада мужик, то есть был себе на уме и постоянно нёс какую-нибудь околесицу, чтобы сбить собеседника с толку. И в этом случае Кузьма был верен себе.

— Ты подумай, Валюшка, — вождь! Этому нужно видеть там, там, там! А кому доверишься? Только сам.