|
И так до самого Зальцбурга он думал только о Марыне, пусть не решая ничего, но задаваясь вопросами, что же делать и в чем его обязанность перед ней в сложившихся обстоятельствах. “Что Кшемень продан по моей вине, отрицать не приходится, - рассуждал он. - Кшемень дорог ей не из материальных соображений, не из-за денег, которые можно бы выручить, не поторопись они с продажей. Он дорог ее сердцу. А я лишил ее и денег, и привязанности. Словом, обездолил. Закона я не преступил, но совесть - не свод законов, для ее спокойствия мало такого оправдания. Да, я виноват и не отрицаю этого, а коли так, надо искупить свою вину. Но как?” “Откупить Кшемень у Машко денег не хватит. Оно и хватило бы, пожалуй, но тогда придется выйти из дела и изъять свой капитал, что практически невозможно. Бигель может разориться из-за этого, значит, это исключается. Остается одно: невзирая ни на что, поддерживать знакомство с Плавицким и, немного выждав, сделать предложение панне Марыне, а если откажут, по крайней мере, совесть будет чиста”. Но тут послышался другой, внутренний голос, который о себе уже заявлял: “Совесть тут ни при чем. Будь панна Плавицкая некрасива и старше на десять лет и поступи ты точно так же - лиши ее имения и прочего, - тебе и в голову бы не пришло просить ее руки. Уж признайся, что тебя ее личико, глазки, губки, плечи, фигурка влекут, притягивают, как магнит, и не лицемерь”. Но Поланецкий не церемонился со своим вторым “я”, порой бывая с ним весьма резок, и сейчас, не отступая от этого обыкновения, возразил: “А почем ты знаешь, дурак, как я бы поступил и в этом случае, чтобы загладить свою вину? И если сейчас, заглаживая ее, я намерен сделать предложение, что тут удивительного? Обычно предложение делают женщинам, которые нравятся, а не тем, которые отталкивают. Не можешь ничего умнее сказать, лучше помалкивай”. Внутренний голос попытался еще робко предостеречь Поланецкого, напомнив, что Плавицкий может приказать спустить его с лестницы или, в лучшем случае, укажет на дверь. Но Поланецкий не испугался. “В наше время к таким способам не прибегают, - подумал он, - а не примут меня Плавицкие, тем хуже для них”. Однако не могут же они его не принять, хотя бы из чистой вежливости. А впрочем, с Марыней можно будет встретиться и у пани Эмилии. Размышляя таким образом, доехал он до Зальцбурга. Оставался еще час до мюнхенского поезда, который должен был доставить его в Вену, и он решил пройтись по городу; но в ресторанном зале неожиданно наткнулся на Букацкого в светлом клетчатом пиджаке, с обычным его моноклем в глазу, в маленькой мягкой шляпе на маленькой головке. - Ты ли это? Или дух твой? - воскликнул Поланецкий. - Я, я, успокойся, - ответил Букацкий флегматично, как будто они расстались час назад. - Как живешь? - А ты что тут делаешь? - Ем котлету на маргарине. - В Райхенгалль направляешься? - Да. А ты - домой? - Домой. - Сделал пани Эмилии предложение? - Нет. - Тогда у меня нет к тебе претензий. Езжай с богом. - Твои шуточки неуместны. Литка смертельно больна. - А-я-яй! - подняв брови, воскликнул Букацкий, и лицо его приняло серьезное выражение. |
