|
В отличие от удлиненных глаз Мари-Анж у Жан-Ноэля глаза были круглые, большие и темно-голубые - настоящие глаза Ла Моннери. В остальном же дети очень походили друг на друга. При мысли о том, что Мари-Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет на похороны, мальчику захотелось наброситься на сестренку, разорвать ее платье, растоптать лакированные башмачки, но вдруг ему все стало безразлично, и он принялся играть в кубики. У Жан-Ноэля нередко бывали такие неожиданные смены настроений, поражавшие его родителей и гувернантку. В эту минуту вошел Франсуа Шудлер, довольно красивый мужчина лет тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми волосами. Он был во фраке. - Мисс Мэйбл, готова Мари-Анж? - спросил он. - Еще минутку, сударь. Франсуа с любовью смотрел на малышей - румяных, белокурых, таких миловидных и чистеньких. "Прелестные у меня дети", - думал он, играя их кудряшками. - Надеюсь, сударь, погода не испортится, - любезно сказала мисс Мэйбл и улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы. То, что отец появился утром в парадном костюме, произвело на детей большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды его фрака. - Папа, а мама тоже сюда придет? - спросила Мари-Анж, которой не терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль. - Мама уже на улице Любека, ты поедешь со мной, доченька, - ответил Франсуа. Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо: - Папа! Мне тоже хочется на похороны. Знаешь, ведь я очень любил дедушку. Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал: - Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем. - А где дедушка будет лежать в церкви? - спросил Жан-Ноэль. - Ты мне потом расскажешь? - Да, да. А теперь будь умником. Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это время надевали перчатки, поднялся на цыпочки, чтобы достать до лица Мари-Анж, и, прижавшись к ее щеке влажными губками, прошептал: - Какая ты красивая! Потом он остановился посреди комнаты в помятой своей пижаме, у которой одна штанина вздернулась чуть не до колена, и полными слез глазами смотрел вслед отцу и сестренке. Развернув "Эко дю матен", Симон Лашом вздрогнул, как от удара: его статьи не было. Ему бросился в глаза растянувшийся на три колонки рисунок Форена, изображавший поэта на смертном одре и выдержанный в характерной для этого художника резкой, нервической и вместе с тем меланхолической манере. Крупными литерами было набрано: "Правительство принимает участие в похоронах Жана де Ла Моннери, которые состоятся сегодня утром". Под рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах". |
