|
Обидно мне, старику: забыли семеновцы, как я под Нарвой, когда все бежали постыдно, честь и знамена ихние от поругания воинского спас! Потом фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий бельмо слезливое вытер кулаком, добавил слова от себя: - И я чую круговую поруку в полках, адъютанты прихлебствуют пред Трубецкими да Салтыковыми, яко родичами царицы. А те, через других, с Остерманом сносятся тайно... Правитель дел Степанов подал голос: - Остерман - вице-канцлер, разве он охульничать станет? - Молчи, - повернулся к нему фельдмаршал. - Не то зашибем тебя здесь, как мышонка... И мнение мое, - закончил Василий Владимирович, - таково будет: гвардию надобно из Москвы выкинуть, а на полки армейские - простонародные! - опереться. - Сомнительно то, - отвечал Дмитрий Михайлович. - Искры неча в костре раздувать. Да и пока гвардия, фельдмаршалы, под рукой вашей - бояться стоит ли?.. Не конфиденты Остермановы (верно сие) грызут днище корабля нашего. И в глупости первозданной того не ведают, словно крысы, что корабль вместе с ними потопнет... Канцлер Головкин молчал упрямо. И тогда Василий Лукич карты свои до конца раскрыл: была не была! - А бояться надобно, - заявил честно - Императрица еще не короновалась, а, глядите, сколь много вокруг престола грязи налипло. И всяк наезжий пыжится... Тому не бывать! - Верно, - кивнул ему Голицын. - Под замок всех! - сказал фельдмаршал Долгорукий. Головкин вздрогнул. Закрестился и бывший дядька царя, князь Алексей Григорьевич, а Лукич тихо перечислил, с кого начинать: - Сеньку Салтыкова - первого в железа, обоих братцев Левенвольде, Степана Лопухина, что от Феофана кал по Москве носит. - И женку Лопухина - Наташку скверную, - сказал Михаила Михайлович Голицын. - "Передатчица она погани разной! - Черкасского - Черепаху, - добавил Дмитрий Голицын, - чтобы не мучался более, в какую сторону ему ползать. - Барятинского Ваньку.., мерзавца! У него в дому сговор! - Кого еще? - огляделся Лукич. И вдруг прорвало нарыв злобы противу духовных у Голицына: - Феофана трубящего - в Соловки, чтобы не смердил тут... Фельдмаршалы разом встали. - А где Бирен? - спросили в голос. - Чуется нам - рядом он! - Дело женское, - увильнул канцлер. - Нам ли судить? - Нам! Коли нужда явится, так из постели царской его вытянем и поперек кобылы без порток растянем... Великий канцлер империи встал, за стол цепляясь. Потом - по стеночке, по стеночке - да к дверям. Затыкался в них, словно кутенок слепой. А в спину ему - Голицыны-братья (верховный министр да фельдмаршал): - Гаврила Иваныч, - крикнули, - ты куды это? - Неможется... Стар я, ослабел в переменах коронных. И взорвало совет Верховный от речей матерных, нехороших: - Ах, ядрит твою мать.., неможется? Крови боишься? Ты думаешь, кила рязанская, тебя не видать? Насквозь, будто стеклышко! Кондиций ты не держишься... Плетешь, канцлер? Противу кого плетешь-то? Вспомни, как в лаптях на Москве явился, пустых щец был рад похлебать... А теперь зажрался, так уже и неможется? Не знаешь, кому бы выгоднее под хвостом полизать? От ругани такой обидной очнулся Головкин уже в санях, и стояли сани его посередь двора. Не мог вспомнить - чей двор этот? - Куда завез меня, нехристь? - спросил возницу. - Дом стрешневский.., сами велели! - Когда велел? - Вышли из Кремля и упали. Вези, велели, на двор к Остерману! Великий канцлер загреб с полсти пушистого снегу, прижал его к лицу. |
