|
- О, - закричали, - и здесь пьют? Вся Москва пьет... - Откуда вы? - спросили их. - Мы с Никольской - от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом... Что делать-то будем, гвардия? - Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот... В самый угар пьянки пришел степенный Лопухин Степан, муж красавицы Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых приложиться, да больно высоко иконы висели - не достать их губами. Тогда шпагу вынул, кончик лезвия поцеловал и шпагой той передал поцелуй молитвенный Николе-угоднику. - Господи, помози... А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам: всех нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади. - Пороть? С чего бы это? - затужил Ванька Булгаков. - Ас чего Пашку Ягужинского в железах держут? - Он императрице услужить хотел... - Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя! - Хозяин, еще вина нам... Степан Лопухин тишины выждал: - Эй, люди! Старая царица Евдокия плачется: почто смуты пошли? Ей, старухе, того не понять. Духовные особы рангов высоких будут молиться за нас. С нами бог! А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да пожилые. Тут же и Татищев. Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и влажно обдавал гостей хмелем винным. - Чего ждем-то? - шептал. - Нешто кондиции те каменны? Порвем, что шелк... Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на Никольскую ехать, пущай и там к делу готовятся... - Кому ехать-то? - И все воззрились на Татищева. Василий Никитич ломаться не стал: - Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться... Поехал. В доме Алексея Черкасского народ был не так хмелен. Люди рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не сидеть без дела. Здесь и князь Антиох Кантемир похаживает: парик у него до самого копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью взмахнет - не хочешь, да на него посмотришь. "Ай да князь! - говорили. - Хорош жених..." Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира, и посадили челобитную Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь, все проекты рассмотреть по справедливости. Кантемир извлек бумагу из-под кафтана: - И писать не надобно! Еще загодя сочинил я прошение о восприятии Анной-матушкой самодержавия, каким владели ея предки по праву первородному... Подпишем - и дело с концом! Татищев с бумагой, призывающей Анну обрести самодержавие, вернулся на Моховую к Барятинским. - Пишитесь каждый под ней, - сказал. - Дело решающее! Все подписались. Народу немало - за сотню. Глянули на часы: - Батюшки, первый час в ночь перешел... Загулялись! - Не время часы считать, едем разом на Никольскую... Шумно падали в санки. Ехали по снежным переулкам, крича: - Виват Анна.., матка наша! Самодержавная! В доме князя Черкасского увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями. - Самодержавству быть, - сиял Кантемир, счастливый. - А значит, и просвещению быть тоже... - Просветим, - ответили ему, - туды-т их всех и всяко! Черкасский нашептывал заговорщически: - Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует... Два человека, столь разных, до утра разъезжали по гвардейским полкам, собирая рукоприкладства. Матвеев вламывался в спящие казармы, тащил семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку: - Эй, Татаринов, подпиши. |
